Путь пантеры - Елена Крюкова

Молчание хлестнуло в лицо прибоем. Перестал дышать.

«Черт, как сказать по-испански: я дышу тобой?!»

Он услышал ее голос.

Она неуклюже, нежно бормотала по-английски:

– I love you, I love you, I love…

– I love you too, – сказал Ром непослушными, несвоими губами.

В дверь спаленки просунулась нечесаная голова пьяненького соседа.

– Роман, да куда ж ты делся-то из-за стола? Ромка, э, нет, не пойдет так дело! Ты это, внук, ты должен бабку помянуть! И еще, и еще разик помянуть! Не строй из себя слабака! Ты крепкий парень вон какой! Эк вымахал! Каланча! Бабка с небес тебя, – всхлипнул и нос рукой утер, – видит… наблюдает… и, это, радуется! Ну, успехам твоим! Шутка ли – внучок в Емерику подался, живет там, хлеб жует… Ну пошли, пошли, Ромка, айда за стол! А деньжат, деньжат-то там много заколачиваешь небось?

Ром глядел сквозь соседа, как сквозь ледяную прозрачную скульптуру в детском парке. За окном мела белой метлой дорогу первая метель. Это был декабрь, уже злой декабрь. И злая Россия. Злая зима. Если сюда когда-нибудь он привезет Фелисидад, он купит ей добрую теплую шубку.

Представил себе зверей, с которых сдирают мех. Их же тоже убивают. И свежуют. Шкуры обдирают. И выделывают: сушат, дубят. Тихо, тихо, нельзя. Ничего нельзя. Ни плакать. Ни орать. Ни молчать. Ни кричать о любви.

– Жди меня, – выдохнули водочные губы по-английски, по-русски или по-испански, он так и не понял. – Я вернусь.

На радостях – нашелся! Ром нашелся! Любимый нашелся! сам позвонил! – Фелисидад нарядилась как можно ярче и праздничней и побежала к Алисии. Ей не хотелось быть дома, в многолюдном вертепе, в вечном шалаше, полном и родного, и пришлого народа. Ей нужен был другой вертеп – тот, где гремит музыка и звенят песни, и потолок трескается от звуков и пьяных воплей, как сухая, прожаренная солнцем дорога в летних горах. Другой шатер: где она могла бы нагло и весело танцевать, выставлять напоказ из-под юбки ноги, вести плечиком по воздуху, как углем по бумаге, хлестать воздух черной бурей волос. Пьяная Алисия – что за праздник! Голосят марьячис – бьются гитары у них в руках, как кричащие женщины – чудо!

– Ты куда?! – только и успела крикнуть Милагрос ей в спину, когда она убегала.

На бегу повернулась Фелисидад и прокричала в ответ:

– Не волнуйся, мама! Приду поздно!

– Эй! Гляди! Отец отлупит!

Но не слышала уже Фелисидад ничего.

Кафе Алисии кишело людьми. Посетителей сегодня – как русской икры в тесной банке: за столиком по пять, по семь человек расселось, и все заказывают текилу, и все уже гудят: мухи, жуки, шмели! Фелисидад даже попятилась сперва, а потом весело улыбнулась сама себе и сама себе сказала: не тушуйся, Фели, это же твой шанс, какая публика сегодня!

«Какая публика сегодня, какая публика сегодня!» – бились в ней эти слова, кровью в ушах, пульсом в висках, без перерыва. В ней взорвалась и заиграла кислым молодым вином кровь танцорки, актрисы. Вид полного народу, рокочущего зала кафе волновал ее. Она постукивала ножкой о ножку, каблуком об пол. Алисия, еще трезвая, чуть прихрамывая, подбрела к ней. Подмигнула.

– Ола, Фели!

– Ола, Алисия!

– Условия те же?

– Не поменяем! Собирай деньги, себе третью часть бери!

– Идет.

– Не обмани!

Теперь Фелисидад Алисии подмигнула. И сделала шаг вперед и назад, заведя руки за спину, как в сальсе. Алисия повторила па сальсы, как зеркалом отразила. Они обе, молча, не сговариваясь, вышли на середину зала. Каблуки Фелисидад стояли ровно, рядом. Каблуки Алисии разъезжались на гладком полу. Нет, похоже, все же выпила хозяйка. Так, чуть-чуть, для куража.

Марьячис, стоявшие кругом с гитарами, поняли. Заиграли танго. Алисия обнимала Фелисидад за талию, и Фелисидад танцевала с ней, как с тангеро. Запах текилы от губ Алисии. Запах гиацинта от кудрей Фелисидад.

– Алисита, ты танцуешь как парень.

– А ты как девушка.

Обе рассмеялись. Фелисидад откинулась назад, выгнула спину, коснулась затылком глиняной плиты.

– У тебя чудесно получается ганчо.

– Стараюсь.

– А ты ведь не задыхаешься в танце. Дыхалка у тебя классная.

– Я в детстве плавала.

– Где ж это?

– А в парке Чапультепек. В пруду.

Алисия прыснула со смеха. Фелисидад обняла ее за плечи, ее грудь коснулась груди Алисии. Публика захлопала в ладоши, засвистела. Их приветствовали, как звезд! Марьячис ударили по струнам в последний раз и замерли, воздев руки над гитарами в знак того, что танец кончился.

Под свисты, топот и хлопки ускользнула Алисия, бросив через плечо:

– Пошла на кухню! А то Ирена мясо украдет!

Фелисидад осталась одна. Круглая тарелка пола. Она – стручок красного жгучего перца на тарелке. Никто не съест! Все боятся обжечься!

Танец и песня. Они наедине. Она – и музыка.

Она начала танцевать – и лишь через несколько особо опасных, почти цирковых, па вскинула на певца глаза и поняла: это бьет по струнам и поет Кукарача.

Усатый марьячи выступил чуть вперед из полукружья хора. Облитая темно-вишневым лаком гитара бесилась, мелко дрожала в его сухих, как у мумии, цепких руках. Он обращался со струнами, как мясник с воловьими жилами: порвать? – да легко. Связать в крепкий узел? – да нет проблем.

О чем он пел? Фелисидад не могла сказать. Ее дело было маленькое: попадать шагом в такт, поворотом головы – в паузу или синкопу. Она ловила неводом души лишь музыку, не слова.

А вот Кукарача знал что поет. Слова излетали из него жесткие, четкие, властные. Он пригвождал эту чернявую девчонку к стульям, к полу ударами струн и слов. Он делал из песни гвозди, из ритма и рифм – веревки и связывал ей руки и ноги, и разрезал их вновь, и выпускал птичку на миг на свободу, а свобода все равно была – клетка, золоченая клетка, живая клетка – из пальцев и волос, из икр и локтей, из живота и бедер.

Кукарача громко пел, громко играл, громче всех, и все замолкли, и все кафе слушало Кукарачу, и что-то такое понимало, и страшно всем становилось, но все хотели, чтобы это страшное продолжалось, не исчезало; ибо такое люди видели и слушали впервые.

Еще шаг вперед сделал усатый марьячи. Поднял гитару, прижал к груди и так играл. Рот разевал широко, голосил, хищно усы торчали. Притихли люди. У всех возникло чувство: вот охотник и вот дичь, и сумеет ли дичь убежать?

Фелисидад никуда не убегала. Куда бежать от музыки! От такого пьяного, великого вечера! Крутанулась на каблуке. Кукарача выкрикнул:

Думаешь, меня покинешь?!