Сокровище рыцарей Храма - Виталий Гладкий

Серега не проснулся, даже когда Семиножко изъял его оружие, спрятанное под подушкой, на которой покоилась кудрявая голова хмельного жигана. Понюхав ствол нагана, пристав с удовлетворением ухмыльнулся — пахло свежей пороховой гарью.

Удобно устроившись неподалеку от канапе на венском стуле (для мягкости подложив под свой широкий зад подушку-думку), Семиножко напевно — как старый сказочник — сказал:

— А не пора ли вставать, соколи-и-ик?

Матроса будто пружиной подкинуло вверх. При этом он успел сунуть руку под подушку, но вытащил оттуда не наган, а одежную щетку, которая до этого лежала на полочке у входной двери и которую Семиножко, большой шутник, подложил ради смеха.

— Пух, пух! — изобразил звуки выстрелов пристав. — Два сбоку, ваших нет. Не дури, Матрос! — резко бросил Семиножко, заметив, что жиган, опомнившись, начал звереть и уже готов был броситься на незваного гостя с голыми руками, несмотря на то что Петр Мусиевич держал его на мушке своего «Смит-Вессона». — Я пришел поговорить. Просто поговорить. Понял?

— Понял… — буркнул Матрос, с ненавистью глядя на Семиножко. — Как вы сюда попали?

— Так же как и ты — через дверь.

— А где?..

— Отдыхает, — коротко и жестко ответил пристав, поняв, о чем хотел спросить жиган.

Немного подумав, Серега сумрачно кивнул. А затем налил себе полный лафитник водки и выпил одним духом. Крякнув, он понюхал хлебную корку и спросил:

— О чем будем говорить?

— О тебе, касатик, о тебе.

— Обо мне мы уже все перетерли, переговорили. Или вы забыли наш уговор? — в его голосе явственно прозвучала угроза.

— Нет, не забыл. Но вот у тебя память короткая. Мы договаривались не становиться друг другу поперек дороги. А сегодня ты едва не пустил меня в распил. Я жив остался только потому, что ты не успел вовремя вынуть свой наган. Или, думаешь, я тебя не узнал? И как нам теперь быть? Ты ведь полицейского тяжело ранил. Может, он даже не выживет… спаси его Господь, — перекрестился Семиножко (револьвер пристав держал в левой руке).

— Так уж вышло. Я не хотел…

— Вот и я не хотел ворошить прошлое, но пришлось.

— Что вы от меня хотите? Но еще раз предупреждаю: фиксонить[36]я не буду!

— Да будет тебе… хе-хе… — изобразил добродушие Семиножко. — У нас и без Сереги Матроса среди киевских мазуриков и жиганов хватает агентов. Эка невидаль… Не все же такие глупые, как ты.

— Значит, вы пришли, чтобы арестовать меня, потому что я ранил фараона?

— А разве я это говорил?

— Нет, но…

— Я пришел, чтобы сделать размен — баш на баш.

— Не понял… Это как?

— Я не доложу по инстанциям, что узнал жигана, пулявшего по полицейским на Гончаровке, а ты расскажешь мне, что за история раскручивается вокруг Васьки Шныря.

— Вон оно что… — Матрос немного приободрился и даже повеселел. — Всего-то…

— Да, всего-то. Как видишь, обмен наш совсем неравноценен. Ты можешь прямо сейчас годы каторги разменять на какого-то кислого «щипача». Думаю, смысл в этом есть, и большой. Не так ли?

— В общем, так… — Серега колебался.

Он лихорадочно думал. Матрос знал, что Семиножко умеет держать слово. Обитатели киевского «дна» ему верили.

Если пристав брал кого-то в оборот, то его не могло спасти ничто, но ежели он проявлял к мазурику снисхождение, то в этом случае вор (а иногда и жиган) мог быть совершенно спокоен, потому что Семиножко умел начинать отношения с чистого листа — будто раньше ничего и не было.

Конечно же преступники не знали, что таким образом пристав маскирует своих агентов, внедренных в воровское сообщество. Несмотря на простоватый вид, Семиножко был далеко не глуп и в некоторых вещах мог дать фору даже самому Шиловскому, который считался большим умником.

Наконец Серега Матрос решился. Действительно, что ему скрывать, когда на кону лет десять каторги? Тем более что Федька Графчик все равно остается в стороне от этой истории. Да и сам он мало что знает. Кроме пустопорожней болтовни Васьки Шныря — ничего конкретного. Кто-то, что-то, где-то зарыл в землю. Чушь собачья!

И Матрос пересказал Семиножко то, о чем говорил Васька Шнырь в «малине» Остапа Кучера.

Пристав долго молчал, переваривая услышанное. А затем спрятал револьвер, встал и сказал, добродушно ухмыляясь:

— Вот видишь… как все просто. Ты сдал Шныря со всеми потрохами. И не только его. И что? А ничего. Мы с тобой снова в одной упряжке. Всего лишь. Да ты не кипятись, остынь! Я ни на что не намекаю. Живи, как жил. Мое дело — сторона. Если только ты не начнешь шарить по моему участку. Тогда извини…

Серега Матрос угрюмо помалкивал. Он чувствовал себя очень неуютно и злился неизвестно на кого. Тут ему вспомнилась бедная вдовушка, которая впустила пристава в дом без предупреждения, и жиган начал распаляться: «Ужо я ей задам… Шмазь сделаю! Выпорю как сидорову козу! Глупая трепливая баба… зараза!»

— Да, еще одно, — молвил Семиножко уже от самого порога. — Это тебе мой подарок… на прощание. Полицейские, с которыми ты бодался, составили твой патрет. Очень похожим получился. Так ты маненько поостерегись, не высовывайся людям на глаза, потому что твою физиономию размножили и раздадут околоточным. Может, заведи усы, бороду, купи новые документы… В общем, не мне тебя учить.

— Благодарствую, — буркнул Матрос.

— Будешь потом благодарить. Когда попадешься. Ежели такое случится, пусть зовут меня. Для опознания. Настаивай на этом. И от всего отказывайся. А я тебя вытащу… если ты сейчас сказал мне чистую правду. Как тебе мой подарок?

— Обнадеживает. Спасибо, Петр Мусиевич.

— То-то… Будь здрав. А наган твой я заберу. На память. Ты себе еще один достанешь. Знаю я вас… хе-хе…

С этими словами Семиножко начал спускаться по лестнице. Внизу его ждала вдова. Она уже оклемалась и смотрела на пристава с робкой укоризной.

— Ты, голубушка, не будь на меня в обиде, — ласково сказал пристав. — Не надо было тебе впутываться в наши мужские дела… да, видно, такова твоя планида. Забудь, что ты видела меня. Напрочь выбрось все из головы. Остальное тебе Серега доскажет… хе-хе… Прощевай, красавица.

Семиножко вышел на улицу и с силой вдохнул свежий вечерний воздух. Он был возбужден до предела. Его глаза горели как два адских фонаря. А может, они просто отражали луну, которая уже поднялась над горизонтом.

Под утро Глебу приснился кошмарный сон. Он блуждал в лабиринте древних развалин, а за ним что-то гналось. Именно что-то, потому как Глеб не ассоциировал это НЕЧТО с человеком. За ним по пятам полз, как огромная змея, сам УЖАС — бесформенный, вездесущий, готовый в любой момент наброситься на него и разорвать в клочья.