С тобой навсегда - Татьяна Ковалева

— И вы… У вас получается?

— Да, все дела уже сделаны, — он как будто грустнеет.

— Почему же вы не радуетесь? — я гляжу на него пристально.

Он заводит мотор:

— Вы чересчур внимательны ко мне, Люба.

— А когда вам уезжать? — допытываюсь я.

— Дня через три… четыре…

— Вы решили задержаться? — я обнаруживаю в себе неожиданное желание как-нибудь досадить Петеру и тем отплатить ему за то, что, оставшись еще на неделю в Петербурге, он не нашел времени зайти ко мне раньше, — ведь я так ждала его. Говорю ему:

— Если все дела завершены, значит, можно ехать. Вас, наверное, там ждут — в Германии.

Петер чувствует изменение в моем настроении; тень беспокойства пробегает у него по лицу. Но он не спешит с ответом, раздумывает несколько секунд, глядя на прекрасное здание театра.

Наконец отвечает:

— Я не мог так быстро уехать из этого города. По двум причинам. Во-первых, Петербург — один из красивейших городов. А у меня за всеми делами даже не было времени полюбоваться им. А во-вторых…

Он делает паузу, поворачивается ко мне.

Я тороплю:

— А во-вторых?

— Во-вторых, я встретил вас. А может, как раз это — во-первых. Вы так не думаете?

Я польщена: меня заметили все же! Я — это, конечно же, во-первых.

Показываю рукой на дорогу:

— Что же мы стоим? Город перед нами…

Петер включает передачу, мягко трогается.

Водит машину он очень хорошо. Но в Петербурге по понятным причинам совершенно не ориентируется. Я помогаю ему. Вернее будет сказать, что это я вожу Петера по городу, а не он меня. Сначала я показываю ему то, что показывают всем приезжим, — начиная от Медного всадника, кончая Невским проспектом. Рассказываю о царе Петре, о Пушкине, о декабристах… об Октябрьской революции немного… А потом привожу его на некоторые «свои» любимые места: на канал, от Мойки до Дворцовой набережной, Адмиралтейскую набережную, пристань со сфинксами…

Припарковав машину у какого-то сквера, мы с Петером долго гуляем по Университетской набережной.

Петер так очарован городом, что мне кажется, в какие-то моменты он даже забывает про меня. Сначала это вызывает во мне некий внутренний протест и даже нечто похожее на ревность, однако потом мне становится просто занятно — это весьма необычное ощущение — ревновать к городу. Впрочем это ощущение скоро проходит, потому что Петер как бы невзначай берет меня за руку… и больше моей руки не выпускает. Теперь я, даже если б и захотела, не имела бы возможности подумать, что про меня забыли: я все время чувствую его большую сильную руку.

Я рассказываю Петеру немного с себе, о своих предках. Вспоминаю о нескольких годах учебы в медицинском институте. Эта часть моих воспоминаний, а конкретнее — некоторая причастность моя к медицине, — так потрясает Петера, что он даже забывает на несколько мгновений про красоты Петербурга. Он замирает возле сфинкса, он теперь сам неподвижен, как сфинкс. И с интересом смотрит на меня. Но не с тем интересом, с каким мужчина смотрит на женщину, а с интересом каким-то деловым.

Я легонько дергаю Петера за руку:

— Что-то случилось?

Он спохватывается, возвращается в реальность:

— Нет! Я просто подумал, что вы почти состоявшийся доктор…

Я вздыхаю:

— Ах, это было так давно! Я все уже перезабыла.

Мне следует переменить тему разговора. Не в моих интересах и не в желаниях моих посвящать Петера в перипетии той давней трагической истории; и не хочется — не время — объяснять, почему я оставила институт. Я вижу, этот вопрос уже зреет в глазах Петера. И я должна опередить…

Я показываю рукой на реку:

— Смотрите, как красиво!

Но уловка мне не удается. Петер возвращается к теме (он, наверное, целеустремленный человек):

— А вы никогда не хотели завершить образование?

Я спускаюсь к воде, трогаю ее. Она холодна.

Отвечаю Петеру, который стоит у меня за спиной:

— Нет! Я не видела в этом смысла для себя… Думала об этом, конечно, когда в театре трудно приходилось. Но не хватало чего-то для этого. Толчка, что ли, извне.

Я пожимаю плечами.

Думаю, на этом разговор и завершится, но Петер развивает тему.

— Извините меня, Люба, но это не праздный интерес с моей стороны. Я подумал сейчас… Я мог бы предложить вам работу. У себя в клинике.

— У вас клиника?

— Да. Я разве не говорил вам в прошлый раз? Клиника моя только организовывается. Но уже практически можно начинать работу. Конечно, сначала мощности будут не те. Но со временем дело разовьется.

Я качаю головой:

— Нет, Петер, спасибо вам за предложение, но… Вы ведь теперь уже знаете…

— Ты, — перебивает он, — давайте будем на «ты».

— Хорошо. Ты знаешь уже, что я не доучилась.

— Это неважно. Четыре года института — уже среднее образование. Я помогу специализироваться, к тому есть возможности. А работы будет много.

Он так трогательно просит меня. И у него уверенное лицо, будто ему все нипочем, все доступно. Его даже как будто удивляет, почему я не соглашаюсь. Ведь успех, выгоды, перспективы очевидны!

Не могу не восхититься:

«Ну и хватка! Вот он западный предпринимательский напор!»

Петер крепко берет меня за руку и заглядывает в глаза:

— Соглашайся! Мы быстро все уладим.

Я смеюсь, мягко высвобождаю руку:

— Нет, Петер. Я как-то не воспринимаю тебя в качестве работодателя.

— Ну хорошо! — сдается он. — А в качестве поклонника ты меня будешь воспринимать?

Я делаю серьезное лицо:

— Конечно! После таких чудесных цветов…

— Я почти счастлив! — восклицает он. — Но всегда помни, Люба: мое предложение остается в силе.

Мы садимся в машину и долго колесим по Васильевскому острову. Я хочу показать Петеру город не только с парадной, официальной стороны, но и с «подкладки». А мне очень нравится петербургская «подкладка» — дворы-колодцы, темные сырые переулки, старые запущенные скверы, низкие арки, старинные мостовые, ветшающие дома… Разумеется, такие места лучше посещать под определенное настроение; можно — начитавшись Достоевского или Крестовского. Однако эти старые кварталы отлично могут и сами создать в тебе гармонирующее с ними настроение. Они просто «сильны» — эти старые кварталы.

Говорю об этом Петеру.

Он кивает задумчиво, потом отвечает, оглядывая серые обшарпанные стены какого-то жилого дома: как всякий уважающий себя европеец, он читал Достоевского.