Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

За этим домом начинался мой любимый сад, посаженный в молодости дедушкой. От обилия фруктов ломились ветки деревьев: груши, яблони, абрикосы и дымчатые сливы всяких сортов. Вишневые ряды рдели в лучах заходящего солнца, гнулись и ломались ветки от изобилия плодов.

Здесь прошли лучшие годы моего детства. Здесь мы находили прохладу с Зоей в знойное южное лето под тенью широко раскинувшихся деревьев, здесь мы читали Толстого, Дюма, Джека Лондона, Пушкина, Майна Рида, Чехова, Теодора Драйзера и многое другое, что попадало нам в руки. Здесь мы мечтали о будущем, которое казалось нам таким радостным и заманчивым. Здесь мы заучивали свои роли для очередной постановки в церкви, которую в 1928 г. вдруг превратили в клуб.

Над этим «клубом» повесили красный флаг из дешевой материи, который от дождя и солнца слинял и превратился почти в белый. И моя глубоко религиозная бабушка, глядя на это богохульство, говорила: «Видишь, Бог не вынес такого надругательства». Для таких, как она, это была большая трагедия, и зачем это делали, я до сих пор не могу понять, зачем людей лишили этой радости. Ведь десять лет после революции она никому не мешала. Зачем надо было превращать церкви в кинозалы и склады, в музеи — это куда еще ни шло.

Ведь мое поколение к религии относилось уже совсем равнодушно, а со временем у людей еще моложе нас это религиозное чувство само по себе стало бы постепенно отмирать.

В этой маленькой, уютной, в 100 дворов Македоновке рано-рано утром со всех сторон доносилось бряцанье и визг цепей, все тащили воду из глубоких колодцев для полива огородов, мычали коровы. И пастух, щелкая громко, как выстрелом из пистолета, своим длинным кнутовищем, загонял собранное на площади стадо на луга.

Ночной аромат цветов рано утром сменялся запахом кизяка и соломы — все готовили завтрак. Как будто скорбя и жалуясь, за ворота со скрипом выезжали арбы и сперва как бы нехотя, а потом все быстрее и быстрее укатывали в поле, чтобы к обеду вернуться нагруженными дарами щедрой природы: рожью, овсом, пшеницей или кукурузой, подсолнухами, арбузами и дынями. Все здесь дышало изобилием. Здесь люди любили свой труд, они работали всю неделю от зари до поздней ночи, зато рано утром в воскресенье в город на рынок, на ссыпной заготовительный пункт нескончаемой вереницей ехали подводы и к вечеру возвращались с городскими покупками. Покупали в городе все: красивую сбрую, сельхозинвентарь, домашнюю посуду, даже граммофоны и, конечно, обновки всем домашним.

Семья у Зоиных родителей была большая. Зоя была младшая в семье, три сестры, два брата. Отец Зои был очень умный, достаточно образованный человек, он имел полную возможность жить и работать в городе, но город он не любил с его шумом, вечной суетой, а больше всего он не любил покупать фунтами то, что так щедро в неограниченном количестве давала природа. Он приехал, получил участок рядом с усадьбой моего дедушки и, пока строился его дом, жил у дедушки. Отец Зои работал много, взрослые дети помогали, у них появилось две коровы, пара лошадей, амбары были полны зерна, жили они, благодаря трудолюбию всей большой семьи из восьми человек, очень хорошо.

Зоя ненавидела сельское хозяйство, она вечно твердила: «Это труд, от которого мозги сохнут».

В моей памяти запечатлелись чудные южные ночи. Либо густые, черные, окутывавшие черной вуалью все вокруг, либо лунные, когда все блестело и светилось серебристым светом, и тени ложились вокруг этих усадеб, как причудливые кружева. В такие ночи мы уходили далеко-далеко в поле и долго бродили в степи, вдыхая пьянящий аромат полей. Забирались к кому-нибудь в баштан, где нас угощали сладкими сочными холодными арбузами или дынями.

Ведь и я, и Зоя, и все наши друзья были детьми новой эпохи. Мы не помнили старое время, мы только хорошо помнили борьбу наших близких за великое будущее нашей родины. Мы помнили революцию, эпоху военного коммунизма, великий голод 21 года, период НЭПа и период восстановления советского хозяйства. Ни у Зои, ни у меня, ни у кого другого из нашей компании не было вины перед нашим отечеством. В этом мире нам все казалось хорошим, и действительно, до этого момента все было хорошо, ведь у нас воспитывалось чувство коллективизма, любви ко всем и всех к одному, и мы любили всех. Не только у меня, но и у всех моих друзей радостно билось сердце от счастья и подъема, что мы живем и являемся свидетелями и, прямо или косвенно, участниками такого великого и могучего события. И все мы собирались — и как собирались! — построить новый мир, и все мы были уверены — и как уверены! — что мы этот новый мир построим, и не только для себя, а для всех будущих поколений, и может быть, во всем мире. Поэтому у меня всегда было чувство, что мы должны быть такими, чтобы весь мир смотрел на нас с надеждой и восторгом.

И вот впервые, когда я вышла из поезда, вместо веселой гурьбы я увидела только одиноко стоящую Зою.

— Где все ребята? — спросила я.

Зоя смущенно, как бы чувствуя себя виноватой за такую встречу, заметила:

— Да где-то здесь.

В стороне от вокзала стояли Костя, Гаврик, Дима.

— И это все? — удивилась я.

Зоя объяснила:

— Ты знаешь, мало кто приехал. У многих ребят родителей здесь лишили права голоса, и каждый думает: не встречаюсь с родными, значит не поддерживаю связи с родителями-кулаками.

— С какими кулаками, о чем ты говоришь? — я никак не могла понять, откуда вдруг вот здесь появились какие-то кулаки.

Но я также узнала, что некоторые ребята, вместо того чтобы учиться в техникуме или в институте, пошли работать на производство, зарабатывают себе рабочий стаж.

Вечером, как всегда, ребята собрались у меня, все были скучные, у Гаврика, у Кости, у Димы и у других ребят была одна и та же ситуация. Их родители оказались в той группе, которую раскулачили и должны были вот-вот выслать.

— Ты можешь жить без комсомола? — прервала мои мысли Зоя.

Я ни разу не задавала себе этого вопроса, но то, о чем думала Зоя, передалось и мне.

И я вдруг подумала, что если бы я, так же как они, вдруг оказалась выброшенной из общества без всякой вины с позорным клеймом, и всякий проходимец мог с презрением швырнуть мне в лицо «ты лишенец», и у меня не было бы ни моральной, ни физической возможности, вернее не возможности, а права, оправдаться, мне стало жутко. Без комсомола жизнь потеряла бы для меня всякий смысл.

Ведь комсомол это то, что включает в себя все-все лучшие идеи в мире. Как можно лишать вот таких замечательных ребят права быть в комсомоле. Мне было очень тяжело признаться в этом. Ведь мы все родились и живем в самой прекрасной, самой лучшей стране мира, и все любим ее. Что же происходит?!

Мы все гурьбой пошли, как всегда, гулять в поле. Ночь была чудная, мягкая, ласковая. Взошла луна, звезды поблекли, но все предметы на земле стали принимать приятные, фантастические очертания. Воздух наполнен был ароматом полей, трав и цветов. Дышалось легко, свободно. Кузнечики как будто утомились, трещали тише. И каждый из нас думал, в созерцании этой степной красоты: какой прекрасный мир, и кому чего не хватает? Почему нужно людям с кем-то и с чем-то без конца бороться. И вдруг в тишине раздался протяжный вой собаки. «Отчего она воет? — спросил кто-то. — Здесь недалеко кладбище, — ответила Зоя, — там недавно похоронили ее хозяина».