Последний взгляд Марены - Елизавета Дворецкая

«Ярилушка, свет мой ненаглядный! – причитывал кто-то за березами слезным женским голосом. – Цвет мой лазоревый, что так рано увядаешь? Муж мой любезный, куда меня, молоду, покидаешь!»

Это подавала голос плакун-трава: она появляется как раз в эту ночь, вырастая из слез, что роняет Лада по мужу своему, гибнущему в самую короткую ночь года. Смешиваются ее слезы с кровью Ярилы и родят плакун-траву, а та продолжает рыдать, когда Лада уже уходит в светлое небо. Бессмысленно ревела трава-ревелка, будто корова недоена, усмехнулась про себя Младина, срывая высокий стебель, покрытый нежно-розовыми, как заря, мелкими цветиками.

«А я трава-зверобой! – разудало голосило где-то на опушке. – Кто со мной знается, того всякий зверь пугается, покоряется, без труда и мороки добывается!»

Наконец Младина набрала все двенадцать трав и сплела венок – большой, пышный.

Когда вышла снова к реке, оказалось, что ее одну и ждали. Все прочие девушки-невесты в новых венках уже собрались; хотели идти без нее, да парни вступились, просили обождать. Особенно Леденичи – Данемил, Вышезар, даже Грудень и Вьял. Завидев на опушке еще одну «березку» в пышном венке, сиявшем вокруг головы, будто лучи встающего солнца, все разом замахали: скорее, скорее! – и гурьбой двинулись к реке.

Приближаясь к воде, невесты снимали свои пышные венки и, благоговейно держа их перед грудью, заходили в воду. Про недавний страх перед водяным и думать забыли, поглощенные самым важным и почти самым последним обрядом своей вольной девичьей жизни. Даже Веснояра кинулась в воду одной из первых, не держа в уме, как утром цепкая холодная рука схватила ее за щиколотку и потянула прочь от вольного воздуха и белого света. Требовалось зайти как можно глубже, слиться с матушкой-водой, довериться ей и просить показать судьбу.

– Суженый-ряженый, плыви, где судьба моя! – говорили девушки, зайдя по плечи, так что едва можно было стоять, и отпускали венок плыть по течению впереди себя.

Венок уплывал, и не успевала еще девка выбраться на сушу, как к нему устремлялся кто-то из парней, желающий оказаться той самой «судьбой». К иному венку рвалось по несколько женихов; прямо в воде затевалась борьба, один отпихивал другого, норовил притопить, обогнать, вырвать почти из рук добычу. Нередко бывало, что не рассчитавший свои силы вынужден спасаться, гребя к берегу, чтобы и впрямь не захлебнуться; а там двое затеяли борьбу, не замечая, что третий уже ухватил желанный венок и торопится с ним прочь. В воде бороться еще позволено, а на суше уже нельзя – кто из воды с венком вышел, тот и владей.

Младина из-за малого роста не могла зайти особо глубоко, но это ее не смущало. Она не замечала царящей вокруг суматохи, плеска, крика, ливня брызг, намочившего ее до нитки еще раньше, чем вода поднялась ей хотя бы до колен. Не замечала и Данемила, который шел пообок, где глубже, сторожа миг, когда она положит венок на взбаламученные волны, почти обгоняя ее, чтобы течение принесло венок прямо ему в руки, и лишь изредка бросая снисходительные взгляды на братьев Вьяла и Груденя.

А девушка никого из них не замечала. Ее взор был устремлен в небо, где догорала алая вечерняя заря, и в этом сиянии она снова видела своего небесного жениха. Хоть и высоко небо, а он совсем близко: она чувствовала на себе его пристальный взгляд, ощущала прикосновение к щеке его теплой руки и шла прямо в его объятия. Она не замечала холода воды, на сердце у нее было горячо, и каждый глубокий вдох, как исполинский шаг, приближал ее к божеству.

Волны уже толкали Младину в грудь. Она протянула вперед руки с лежащим на них венком и вручила его матушке-воде. Неси, вода, венок девичьей воли моей, отдай ему – моей любви, моей судьбе! Она знала, кому посылает этот дар. Вода отнесет венок куда нужно. И ей было так хорошо, словно она уже сделала то, зачем родилась на свет.

Кто-то кинулся вслед за ее венком, замелькали чьи-то руки, головы, спины, поднялись брызги, окатили ее лицо, Младина зажмурилась. Венок пропал в поднявшихся волнах, и она не могла разглядеть, догнал ли его кто-нибудь.

* * *

Выжав кое-как подолы, побежали сушиться – сколько хватало глаз, до самой излучины в сгустившейся тьме блестело жаркое пламя костров. У каждого пели: где одно, где другое, играли на рожках, на сопелках, перебивая друг друга, стоял шум и гул веселого гулянья.

Младина шарила взглядом по головам парней, пытаясь отыскать свой венок – то же делали и прочие девушки, с замиранием сердца угадывая «судьбу». На глаза Младине попалась Веснояра: взволнованная, с пылающим лицом, она не сводила глаз с Вышезара. Но Младина сразу поняла: сестра смотрит и не видит, мысли ее где-то далеко. И уже нарочно стала выглядывать среди парней Травеня. Долго искать не пришлось. И у Вышезара, и у Травеня красовалось на головах по мокрому венку, но который из них Веснавкин, Младина не знала – не заметила, какой у сестры, да и темновато уже чужие венки различать. Свой бы найти…

– Разорвали ведь они Веснавкин венок! – шепнула Младине Домашка. – Ты не видала? Пополам разодрали, прямо в воде, да чуть один другого не утопил. Видишь, у Вышени рубаха рваная! Нагорит от матери! Тоже, жених – пошел по невесту, вернулся ободранный!

Затеяли играть в «ручеек», в «золотой вьюн», в «просо сеяли». А Младина все думала о своем венке: пока он не вернулся, ей казалось, что она осталась «без судьбы».

– Не знаю я, куда он делся! – сказал ей Данемил, сам раздосадованный. – Вроде перед глазами был, только руку протяни! А как протянул – одна пустая вода! Уж я этих дубинушек тряс-тряс, и у них нету! Видать, утонул он, пока мы вокруг топтались!

– Мой веночек потонул, меня милый вспомянул! – шутливо пропела Младина.

Ей было и страшно, и радостно. Когда венок тонет, это плохая примета – водяной забрал, а это означает если не утонуть, то уж точно еще год в девках просидеть. Но ее радовало, что венок, приготовленный для Перуна, не достался Даняте и тем более его шустрым младшим братьям. Данята всем хорош – и собой красив, и боек, и умен, и роду доброго, богатого. Но когда Младина смотрела на него, ничто в ней не отзывалось ему. Даже держа ее за руку, он казался таким далеким, будто их разделяют горы и долы. И каким-то… маленьким, хоть она и доставала ему затылком только до плеча.

И вновь тоска по настоящему жениху охватила ее с такой силой, что не было мочи оставаться на месте. Пользуясь суматохой игры, Младина ускользнула от Данемила и пустилась снова к реке. Она не хотела думать, что будет завтра – вернее, уже на заре, когда ее обручат с Данемилом и судьба будет решена, хочет она того или нет. Казалось, что путь ее окончится утром, и мысленный взор упирался в это утро, как в глухую стену. Только эта ночь еще могла что-то изменить.

У реки было тихо, ползли над водой белые клочья тумана, словно тени ушедших вил. Кое-где между камнями на песке застряли пучки травы и березовые ветки. Младина брела вдоль берега. Здесь почти не рос камыш, и она шла по самой границе земли и воды, по мокрому песку, внимательно глядя в воду, выискивая не то свой венок, не то тропу туда, где жило ее сердце. Ее била мучительная дрожь – то ли от холода, то ли от невозможности далее выносить свое одиночество. Она почти ощущала прикосновение сильных рук к своим плечам, чувствовала объятия, губы приоткрылись, словно в ожидании поцелуя – но никого не было рядом, лишь темная река и небо с красноватой полоской грядущей зари.