Нежный холод - Марико Тамаки

с женой. Одежда жены Спота была вся покрыта собачьей шерстью, а он сам начал потеть, как только переступил порог церкви. После службы они подошли к матери Тодда, чтобы пожать ей руку.

— Мы в Олбрайт всегда будем хранить светлую память о Тодде, — пообещал он.

— Надеюсь, — ответила мама.

Несмотря на то что церемония проходила в субботу, больше никто из учеников и преподавателей на нее не явился. Для Тодда это было в порядке вещей, а вот его тети пришли в ярость.

— Об этом даже в новостях говорили! — прошипела тетя Люси.

— Тише! — цыкнула тетя Лора, плотнее укутавшись в шубу.

Из разговора Гриви с Дэниелсом Тодд знал, что Маквитера выпустили под залог. А еще он знал, что в день его похорон Маквитер выступил с заявлением совместно с командой правозащитников ЛГБТК+, взявшейся представлять его интересы в суде.

«Мои взаимоотношения с Тоддом Майером всегда оставались глубоко профессиональными. Тодд был выдающимся учеником, но он также подвергался бесконечным нападкам со стороны сверстников. Несмотря на то что долгие годы я скрывал свою гомосексуальность, в расследовании дела Тодда именно она сыграла роль ключевой улики обвинения, повлияв на представление детективов о природе наших с Тоддом взаимоотношений. Я стал жертвой предубеждений, и мы вместе с командой адвокатов будем бороться с этой несправедливостью в суде. Я не убивал Тодда Майера. Убийца все еще на свободе. Искренне надеюсь, что его поймают и семья Тодда обретет мир. Кроме того, я надеюсь, что Тодда будут вспоминать не только из-за его смерти. Он был одаренным и веселым парнем. Впереди у него была целая жизнь, но ее у него отобрали».

На похороны Маквитер не пришел, но прислал венок розовых роз, очень ароматных и нежных. Венок Маквитера и выбранный тетками венок из остролиста и плюща мать Тодда разместила рядом с его портретом. Конечно, она понятия не имела, от кого эти розы. Они ей просто понравились.

Тодд понял, что розы от Маквитера, потому что никто, кроме него, не знал, что Тодд втайне любит розовый цвет.

Это было в ту ночь, когда Тодд стащил блокнот из квартиры Маквитера. Целый час, который он пробыл у него в гостях, Тодд нервно осматривал комнату. И, сидя на диване и попивая какао, неожиданно для себя проболтался. Он рассказал о любви к розовому цвету так же случайно, как когда-то улыбнулся для школьного портрета. И конечно, сразу пожалел об этом.

— А, неважно, — отмахнулся он. — Я просто так сказал. Типа, розовые вещи… бывают эстетически приятны.

— Приятны? — Маквитер выглядел удивленным. — А что не так с розовым цветом?

— С ним связаны определенные ассоциации. Существует некий стереотип.

Маквитер рассмеялся грудным смехом.

— Ты только послушай себя: «определенные ассоциации», «стереотип». Даже если эти стереотипы существуют, это не значит, что что-то не может тебе нравиться.

— Это не совсем то, что мне сейчас нужно, — уточнил Тодд.

— Думаю, однажды у тебя в шкафу будет много-много розовой одежды. — Маквитер надел фартук цвета лайма. — Однажды ты сможешь с ног до головы одеться в розовое. И тебе будет плевать. Да и всем другим тоже.

— Я буду жить среди розовых людей. — Тодд рассматривал бумаги на столе Маквитера. — Счастливых розовых людей.

Маквитер уловил особую нотку в голосе Тодда и тут же заговорил серьезно:

— Обязательно будешь, Тодд. Жизнь на школе не заканчивается. Вот увидишь.

Тодду было любопытно (насколько призрак вообще способен испытывать любопытство), думал ли тогда Маквитер, что угодит в тюрьму.

Последнее, что Тодд сказал Маквитеру: «Простите меня». Вероятно, именно тогда, прислонившись к косяку, он и оставил тот жирный отпечаток большого пальца.

Было уже поздно. Так допоздна он еще у Маквитера не засиживался. В ту ночь Тодд очень замерз, потому что ему пришлось долго бродить между домов. Маквитер сидел на диване. И выглядел уставшим.

Он опустил голову. Тодду хотелось, чтобы Маквитер злился. Может, даже хотелось, чтобы Маквитер злился на него. И даже орал. Но нет. Маквитер просто выглядел потерянным.

Теперь подаренные им розовые розы украшали полку из белого мрамора, на которой стояла урна с прахом. Она чем-то напоминала школьный шкафчик. Только этот шкафчик все хотели потрогать и после этого крестились. То же самое сделала девочка, которая подошла к урне, когда все остальные уже ушли.

Джорджия. Схожу с ума

Я напилась.

Судя по всему, напоить меня несложно, потому что я опьянела от двух бокалов вина. Это было дорогое вино из погреба в подвале дома Кэрри, который выглядел как типичный загородный дом с призраками. Короче, вино было дорогое, красное и выдержанное, но мне хватило двух бокалов.

И это хорошо, жизнь — непростая штука, понимаете? Жизнь чертовски трудна. В ней нет порядка.

А вот пить легко.

Кэрри жила в доме богачей. В ее жилище были колонны и огромная входная дверь. В главном холле был мраморный пол. Вообще, от дома было такое ощущение, что его только что кому-то продали или вот-вот продадут. Он был холодным, несмотря на то что все ровные поверхности были уставлены вазами со свежесрезанными цветами. По дому были развешаны картины, написанные маслом. Например, в комнате Кэрри висело огромное полотно с изображением самой Кэрри, ее папы, мамы и даже сенбернара Люси, которая умерла, когда ей было семь лет.

Я никогда не знаю, что делать в гостях. Кэрри включила телик и стала смотреть старый ужастик «Омен» и жевать чипсы.

— У тебя есть, — я посмотрела на шикарную мебель вокруг, которую легко могла заляпать, — что-то типа салфетки?

— Мама платит уборщице за то, чтобы та каждый день наводила чистоту, — отмахнулась Кэрри. — В общем, не парься.

Она запрыгнула на диван, а я свернулась клубочком на другом его конце, держа в руках миску с «Читос».

— Хочешь, еще что-нибудь посмотрим? — спросила Кэрри, когда «Омен» закончился.

Мы сидели на огромном мягком диване, обитом парчой, такой фактурной, что на ощупь она напоминала шрифт Брайля. Кэрри засунула пальцы ног под подушку.

Они были так близко ко мне, что до них оставались считаные сантиметры. Может, не больше двух. Очень близко.

Я никогда не сидела так близко к кому-либо, кто нравился бы мне настолько сильно, как Кэрри. Меня кинуло в жар.

Моя мама узнала, что я лесбиянка, когда мне было четырнадцать.

Я напрямую ей об этом сказала. Хотя, может, она всегда подозревала это, потому что я вечно влюблялась в своих учительниц физкультуры и вожатых в лагере. Однажды я пришла домой, а мама принесла диск из проката с «Двумя влюбленными девушками». Она взяла меня