Муж, жена и сатана - Григорий Ряжский

— А то! — отвечаем мы, Аверьян с Кондратием. — А то, что после упились обои до чертей в селезенке и по пьяному делу испужались, чего сами натворили. А только натворили-то за агромадные деньги, что купец тот дал. И пока деньжата те не пропили до самой копейки поносной, так и плакались обои родителю нашему. И наливали, как себе. И молились без укороту, то ль за упокой Гоголя самого, то ль грех свой замаливали за деянье свое неправославное. А под самый конец допились совсем и повинились ему про голову. Сказали, сами ж и попилили ее, и топором сами ж отрубали по живому. То бишь, не по живому, по мертвому уже. Но свежему еще, позавчерашнему, третьего дня. Вот это самое от родителя осталось нам, — толкуем ему. — Больше ничего не оставил он на наследье, окромя небывальщины этой вот.

— Небывальщины, говорите? — Его благородие, офицерик этот, как подскочит вдруг на месте, ну прям-таки умалишенный стал в один миг, и снова к нам: — Небывальщины, говорите?! — И тут развернулся и побег по дорожке на выход. И больше мы его не видали, ни с кортиком, ни без кортика. А рупь его целковый тем же днем пустили по надобности. Не хуже Демьяна того с тем Хомой. Такое дело…»

Дальнейшие вычисления не составили для Яновского особого труда. Тот факт, в который он уверовал сразу же, как только два эти могильщика-полудурка начали свой сбивчивый рассказ, требовал лишь одного — выявления того из Бахрушиных, какой дважды посетил могилу Гоголя: за день до и на другой день после похорон. Из старшего поколения годами своими под такую версию подпадал, оставаясь единственно в живых, лишь средний брат из всей меценатской фамилии — Александр Алексеевич. Да и тому, как удалось Яновскому быстро и без лишнего усилия выяснить, было уже под девяносто. Остальные члены семьи прошлого поколения покоились под храмом Бахрушинской больницы, в семейном склепе. Впрочем, этого знать Яновскому было необязательно, ему надобно было определиться с живыми. Тщательно прогнав в голове следствия и причины, изыскания свои он решил начать не со старика, а с единственного сына его. С крупного московского собирателя древностей, владельца театрально-литературного музея, Алексея Александровича Бахрушина. А там как повезет — главное, ввязаться в авантюру, найдя верный способ воздействия на незаконного обладателя черепа его двоюродного деда. Если это он, конечно же. А после череп сей отнять и захоронить по-христиански. Тогда, глядишь, и на памятник деньги сами придут, спустя время, да и на жизнь, не исключено, останется от них часть.

Ну допустим, приду, поинтересуюсь. А коли скажет, знать ничего не знаю, сударь, и пойдите вон из моего дома? Такое тоже вполне в мыслях его допускалось, однако страсть, горящая в самой середке истомленной несчастиями груди, вкупе с преследующими многолетними неудачами в делах, какие начинал да только ни одно из которых не завершил счастливо, не давали ему отказаться от своих намерений. Было уж все равно: иль так выйдет все, как задумал, или же ничего для жизни боле не останется, кроме как пустить себе пулю в лоб, проставив завершающую точку в делах своих.

В то же время что-то изнутри теребило его всяко и убеждало, что стоит он на верном пути. Пускай и без ясной перспективы, если отвлечься от одержимости идеей этой и хорошенько взвесить все дальнейшее. Даже добудет он его, даже возьмет в руки, приблизит к глазам своим, положит руку на его холодный лоб — что потом? С чего начинать другую жизнь свою, с какого шага?

Терзаемый этими размышлениями, весь следующий день Яновский провел подле особняка Бахрушина на Лужнецкой улице, стараясь не притягивать к себе лишнего внимания, в ожидании появления купца Алексея Александровича. Несмотря на прохладную погоду, прохаживался мимо с видом праздношатающегося франта, отходил в дальний конец, не отпуская взглядом подходы и выходы из особняка, ждал верного момента. Следовало непременно убедиться в том, что хозяин — в особняке и что — один. На крайний случай, допускались женщины и дети. Гости же, как и мужская прислуга, были уже для плана его лишними, невольно или же любым встречным действием могли чувствительно помешать делу.

По характеру своему Яновский был заносчив и задирист, однако в то же время считался человеком отчаянно бесстрашным и мужественным. Такое сочетание в нем дурного и высокого нередко приводило к скверным конфликтам в офицерской среде. Случавшиеся раздоры, связанные с его именем, касались преимущественно отношений с женским полом, но бывало, что возникали и иные обстоятельства, где Яновскому приходилось отстаивать и защищать честь офицерского мундира. При этом не лишен был он подлинной офицерской доблести, что не раз и не два было доказано им в жизни и в бою. И лишь благодаря последнему качеству, хотя и с немалым трудом, все же удавалось ему оставаться пока при военной службе. Однако знал, что предстоящий поход, по многим причинам, вполне может сделаться в его офицерской карьере последним. Это знание и подталкивало дополнительно, тянуло к новым событиям, могущим, как ему казалось, многое в жизни его изменить. Только кроме черепа этого, на который натолкнул его слепой случай, зацепиться жизнью покамест было не за что. И оттого решенью своему он радовался и последствий не опасался. Боялся лишь разочарования. Но это могло быть лишь впереди. А пока он продолжал флотировать вдоль Лужнецкой улицы, стараясь по возможности оставаться неприметным.

Шанса своего Яновский дождался уже на другой день, когда, засекши перед обедом убытие мужской челяди по всяческим хозяйственным нуждам, прикинул, что теперь в доме посторонних быть не должно. Сам же хозяин только подъехал к особняку на развалистых пышных санях. По предположению лейтенанта в доме оставался лишь пожилой привратник-камергер при входе, ну а дети и жена, коль такие имелись, помехой в его деле не виделись.

В своих предположениях он оказался более чем прав. Жена Алексея Александровича Вера Васильевна Бахрушина, урожденная Носова, верная помощница супруга своего во всех делах и мать его детей, и на самом деле в те дни отсутствовала в городе, как и их дети, увезенные ею в Зарайск. Там, на родине предков, семья еще в семидесятые годы прошлого века выстроила церковь, богадельню, училище. Теперь же в обозримое время предстояло еще строительство больницы, родильного дома и амбулатории.

И это обстоятельство также счастливым образом работало на задачу, хотя о нем Яновский пока не знал. Тем не менее все и так уже складывалось удачно, было и предвкушение того, что старания его не останутся бесплотными. Так и вышло. Правда только по одному лишь его разумению.

Прогулочным шагом направился он к парадному подъезду особняка. Пронзительный ветер первых мартовских дней забирался к нему под воротник, овевая шею под тонким кашне. Он же слезил лейтенанту глаза, словно желая этими невольными слезами предпринять слабую попытку избавления его от безрассудства, какое бравый морской офицер задумал осуществить. Только офицер ничего уж не хотел в деле своем менять. Он позвонил в парадный звонок и решительно стал ждать, пока ему отворят дверь.

Открыл старик, привратник. Яновский мысленно усмехнулся. Первый шаг был выигран без борьбы.

— К кому, сударь? — вежливо поинтересовался привратник, чуть склонившись.