Пламя Магдебурга - Алекс Брандт

Люди в толпе молчали. Кто-то принес старое одеяло. На него уложили раненого Ганса Келлера и унесли прочь.

Черный имперский орел лениво шевелил крыльями на ветру.

Офицер приподнял вверх левую руку.

– Остановитесь… – еле слышно произнес бургомистр. Острие шпаги мешало ему говорить.

– Что ты лепечешь? – приподнял бровь капитан.

– Остановитесь… – повторил Хоффман. – Вы получите то, что хотите…

– Уже лучше, – усмехнулся капитан, опуская клинок к земле. – Воистину, тяготы жизни делают нас мудрее, господин бургомистр. Уверен, если бы Ремо прострелил вам локоть или плечо, вы стали бы умнее святого Фомы.

Карл Хоффман стоял, прижав ладонь к горлу. Руки его тряслись – от страха и пережитого унижения.

– Два часа, – сказал офицер. – Если вздумаете нас обмануть или подсунуть тухлятину – легкой смерти не ждите. Тебя, старик, мы подвесим на дереве за ноги. Вороны выклюют твои глаза прежде, чем ты умрешь. Помни об этом.

Он повернулся на каблуках и направился к своим солдатам, на ходу убирая в ножны клинок. Солнечный луч, прорвавшийся сквозь слой облаков, разбился вдребезги о его отполированную стальную кирасу.

* * *

Солдаты покинули Кленхейм под вечер, и город растерянно смотрел им вслед, словно прохожий, у которого на дороге вывернули карманы. Никто не знал, что предпринять. Капитан и его подручные забрали с собой добрую половину городских запасов, выгребли то, что еще оставалось после зимы. Чтобы прокормиться до следующего урожая, требовалось раздобыть зерна и прочей провизии. Но как? На Магдебург никто уже не надеялся – слишком уж рьяно католики взялись за осаду. Выход оставался только один: попытать счастья и что-то отыскать в деревнях. Так, по крайней мере, рассуждал Якоб Эрлих. Однако бургомистр поначалу выступил против. После появления графского интенданта Карл Хоффман сильно изменился – словно постарел на несколько лет. Сгорбился, часто дотрагивался рукой до заживающей шеи.

– Мы должны оставаться здесь, – твердил он. – Нельзя рисковать. Пока имперцы находятся поблизости, никто не должен покидать город.

В конце концов Якоб сумел его убедить: Кленхейму необходимо зерно и припасы, голод убивает куда вернее, чем пуля. Надо ехать в Гервиш. Взять с собой провожатых, запас серебра и купить все, что можно будет купить. Деньги собирали со всех богатых городских семейств – так же, как до того собирали на покупку оружия. Каждый дал столько, сколько сумел, и даже Адам Шёффль, недовольно насупившись, вынул из тайника пять серебряных талеров, проверив при этом, чтобы Хойзингер все записал в свою приходную книгу.

* * *

Ганс Келлер умирал несколько дней. Почти не приходил в себя и лишь иногда открывал глаза и начинал бормотать что-то невразумительное. Пуля попала ему в низ живота и осталась внутри. Рана гноилась и казалась почти черной.

Многие вызвались помогать его матери, Эльзе Келлер. Кто-то приносил кувшин с молоком, кто-то – мясной бульон в котелке, кто-то каравай свежего хлеба. Магда Хоффман и травница Видерхольт сидели у постели Ганса день и ночь, поочередно сменяя друг друга. Они промывали и перевязывали рану, клали Гансу на лоб тряпки, смоченные водой, а когда сознание возвращалось к нему – поили бульоном или горячим настоем, который варила госпожа Видерхольт.

Сама Эльза Келлер ничего не делала. Ее глаза были сухими, и она улыбалась всем, кто заходил в ее дом. Заплакала она только один раз – в тот момент, когда увидела своего сына, лежащего на перемазанном кровью одеяле. Но потом слезы высохли, и она ходила по дому с безмятежным, спокойным видом, как будто ничего не случилось.

В комнату, где лежал Ганс, Эльза принесла ворох какого-то тряпья и сложила его на полу возле кровати. На этом тряпье она спала, а когда просыпалась – молча смотрела на сына, улыбалась и проводила рукой по его слипшимся от испарины волосам. Женщина сидела так часами напролет и покидала комнату лишь изредка, чтобы выпить воды или сходить в уборную. Если госпожа Хоффман просила ее о чем-то, она послушно делала это. А потом снова усаживалась возле кровати и брала руку сына в свою.

Эльза ничего не помнила. Не помнила, что нужно готовить еду себе и своим детям, не помнила, что нужно переменить грязную одежду или затопить печь, не помнила о распятии, которое зачем-то положила в карман. Магда Хоффман заставляла ее поесть, заставляла умываться и расчесывать волосы. Эльза подчинялась – безропотно, но без всякой охоты. Ей ничего не было нужно, только сидеть рядом со своим сыном, гладить его по голове и держать за руку.

Эльза Келлер была не старой, ей еще не исполнилось сорока. Не дурнушка и не красавица, она рано вышла замуж и родила восьмерых детей, двое из которых умерли прежде, чем она отняла их от груди. Муж не любил ее и не стеснялся бранить на людях. Однажды, во время ежегодного праздника цеха, он дал ей на улице такую сильную пощечину, что Эльза упала, ударившись затылком о каменный выступ стены. Никто не осуждал Готфрида Келлера за это. Эльза была плохой хозяйкой и плохо смотрела за детьми, о чем знали все женщины в городе. Между собой они называли ее «неряха Эльза» и говорили, что башмачнику удивительно не повезло с женой.

Сам башмачник был человеком ленивым и нерасторопным – из тех, кто думает, что все за них должны делать другие. В их с Эльзой доме всегда было грязно и неуютно, крыша протекала, а зимой сквозь щели в стенах задувал холодный ветер. Но Готфрид не считал это своим делом. Лишь сетовал, что жена не умеет вести хозяйство и поддерживать в доме надлежащий порядок.

Впрочем, Готфрида Келлера вряд ли можно было назвать плохим человеком. Он был набожен, каждое воскресенье ходил в церковь, никогда не напивался пьяным. Он делал для всей семьи отличные, крепкие башмаки, а на Рождество покупал детям медовые пряники в лавке Густава Шлейса. В городе его считали хорошим мастером, и никто никогда не жаловался на его работу. Правда, ремесло приносило ему мало денег, но в этом не было ничего удивительного: все ремесленники в Кленхейме были небогаты, за исключением разве что свечных мастеров. Да и могло ли быть по-другому в маленьком городке, где заказчиков раз, два и обчелся? Однако сам Готфрид считал это большой несправедливостью.

– Бургомистр покупает себе башмаки в Магдебурге, и Эрлих тоже, и Курт Грёневальд, – с обидой говорил он жене. – Брезгуют покупать мой товар, разве только что изредка… А что, скажи, разве я делаю обувь хуже? Вольфганг специально выделывает для меня кожу, абы какую я не беру. Ни разу не было такого, чтобы я взял в работу плохой материал. Вот кровельщик Райнер заказал мне башмаки. Мягкие, с прочной подошвой. Ничуть не хуже магдебургских, а цена почти вполовину меньше. И что ты думаешь – десять лет уже, поди, прошло, а они как новые! Недавно Райнер заходил ко мне, благодарил за добрую работу. Сыну своему решил такие же на совершеннолетие справить. А богатеи наши, городские, стороной мою мастерскую обходят. Вот если каблук поправить или боковину подлатать, это всегда пожалуйста. Но чтобы заказать новую пару – никогда. Неспроста это. С чего бы им переплачивать? Не такие они люди, чтобы отдавать свои кровные за магдебургское клеймо на подошве. Деньги считать умеют! Бургомистр еще ладно, я слышал, у него ноги больные, может, ему какая особая обувь нужна. А вот Эрлих – уж он-то сверх настоящей цены и лишнего крейцера никогда не заплатит. Видел я однажды, как он корову на рынке торговал – цену сбил сначала на четверть, а потом и на треть. И говорил тихо-тихо, не слыхать почти. Вот такой человек. Да и остальным палец в рот не клади – что твои евреи, прости Господи. У Хойзингера так точно иудиной крови намешано – прадед его ведь нездешний был… Так я и думаю: сговорились они между собой, наверняка сговорились. Покупать товар хоть и дороже, но непременно в Магдебурге, чтобы нашим мастеровым поменьше денег доставалось. Когда человек беден – над ним и власть легче держать. А им только того и надо, они уже давно весь город к рукам прибрали.