Остров Беринга - Ольга Владимировна Погодина

его здесь не помню, — пробормотал отец, и Лорка увидел, что глаза у него немилосердно слезятся. — Глянь-ка, Лоренц!

Из последних сил Лорка припустил по песку — авось ноги хоть чуть-чуть согреются?

И, подбежав ближе, с разгону ткнулся в белесое брюхо и огромный застывший глаз.

— Это кит! Кит! — закричал он, вспомнив, как в море плавала огромная туша.

Мясо! Жир! Шкура — покрытие для землянок вместо ветхой тонкой парусины! Лорке хотелось упасть на колени и закричать от радости. Доковыляв до туши, отец отдышался, потом достал большой нож.

Вдвоем они вырезали из туши большой кусок и на полосе шкуры, точно на волокуше, потащили его к лагерю. Шкура была скользкая и ощутимо воняла тухлым рыбьим жиром, но сейчас Лорка думал только об одном. Спасены. Спасены!

* * *

Кита ели почти месяц, — холод и снег сохранил его на суше лучше, чем в леднике. Дважды в день команды от каждой землянки отправлялись полюбоваться на «наш провиантский магазин», как в шутку окрестил его Овцын.

Наевшись и слегка окрепнув, люди засуетились, запасая китовый жир: ведь раньше в большинстве землянок экономили до того, что даже лучинку не смели засветить. Но теперь, наученные Стеллером, люди опускали в плошку с китовым жиром фитили из веревок и коротали вечера кто за каким задельем. Сам Стеллер взялся по камчадальским сказам из китовой шкуры резать подошвы. Ему это, впрочем, не удалось, однако матросы, покумекав, сообразили все же, как раскроить жесткую шкуру, и самому капитану пришлось отстаивать остатки для покрытия землянок от желающих нарезать ее на ремни.

Китовый жир, натопленный в изобилии, можно было тратить не только на отопление. Теперь остатки ржаной муки, замесив нехитрое кислое тесто, можно было жарить, и Лорке частенько поручалось кашеварить. Делалось это так: остатки муки, просеяв и перетерев руками от комков и куколя, Лорка разводил с небольшим количеством соли и теплой воды в деревянной посудине, оставлял ее стоять два-три дня, пока тесто не начинало бурно бродить, то есть скисало. Затем топил на сковородке китовый жир и на нем поджаривал лепешки. Эти лепешки изголодавшимся морякам казались необыкновенно вкусными, и каждый поглядывал на сковородку жадными глазами. Однако отец велел не роскошничать, а рассчитывать свой запас так, чтобы дважды в день съедать понемногу.

— Каждый будет получать по три ложки теста дважды в день, — сурово сказал он. — И нисколько не более.

— Иной с крохи наестся, а иному и поболе надо, — буркнул сквозь зубы Софрон Хитрово. Он выздоравливал, и у него проснулся волчий аппетит.

— А Лоренц, сын мой, — продолжил с нажимом Ваксель, — поскольку ростом мал и возрастом, получать будет две ложки.

Лорка чуть не разревелся от обиды. Наравне со всеми он выполнял все работы, заботился о больных, когда они были беспомощны, — и вот благодарность?

Однако вечером, когда он пододвинул отцу положенные ему три лепешки, одну тот оттолкнул:

— Ешь теперь. Наутро же я съем больше.

И обида отхлынула: Лорка понял, что только так отец смог пресечь любые обвинения в его адрес в том, что он потакает сыну за счет остальных. Остальных произошедшее тоже пристыдило: каждый теперь норовил сунуть Лорке кусок. Но Лорка, вздернув нос, отказывался: он сын капитана, ему не пристало попрошайничать!

Февраль принес на остров шторма. Несмотря на отсутствие сильных морозов, чего моряки так опасались, иногда по нескольку дней приходилось безвылазно сидеть в землянках: ветер становился так силен, что сбивал с ног. Иной раз снега наметало столько, что выход из землянок приходилось прокапывать, став по-собачьи на четвереньки.

Однажды буря разыгралась настолько, что отца, вышедшего было за водой, перебросило ветром через крышу землянки, которая была покрыта брезентом, установленным под углом. Лорка и сам не понял, что произошло, пока не услышал гулкий удар и голос отца, звавший на помощь.

Овцын с Хитрово с превеликим трудом втащили отца в землянку и сами еле-еле туда забрались.

Это заставило всех, у кого оставались силы, задуматься о более надежных крышах для землянки, раскроив для этого все ту же китовую шкуру. Воняла она немилосердно, зато куда лучше спасала от ветра и дождя. Однако не успели люди и недели насладиться теплом, как однажды ночью, безо всякого предупреждения, земля снова затряслась.

Опорная балка обломилась, и только что сделанная крыша обрушилась на беспомощных людей. Барахтаясь в темноте, Лорка всем телом чувствовал далекий гул падающих в море камней: вот сейчас один такой камень может убить их, беспомощных, как слепые котята, как в ту ночь, когда погиб Иван Иванович…

Однако больше толчков не было, и к утру крышу наладили снова. Тем не менее сидеть в землянке Лорка попросту не мог, а потому, хотя ему и полагалось отдыхать, напросился со Стеллером.

Надо сказать, неугомонный адъюнкт отчего-то чувствовал себя лучше, чем они все. Несмотря на тщедушное сложение, он имел волчий аппетит и в пищу употреблял буквально все, до чего мог дотянуться. Лорка не раз видел, как он откапывает руками и чуть не вместе с землей жует какие-то коренья, листья, длинные зеленые ленты водорослей, выбрасываемые на берег… Остальные такие яства с презрением отвергали, но, глядя, как Стеллер бодро вышагивает по камням, Лорка вдруг задумался: а не потому ли тот чувствует себя лучше, что не гнушался как раз водорослями и кореньями?

Морских бобров, лежбища которых поначалу были и справа и слева от бухты, теперь стало гораздо меньше. Да и пугливы стали — стоило человеку выпрямиться во весь рост, как все стадо с ревом спешило в море. Поэтому приходилось совершать вылазки во все более и более дальние бухты.

Стеллеру и Лорке пришлось отмахать по каменистому обрывистому берегу не меньше трех немецких миль, прежде чем они выбрались на крохотную, едва ли саженей ста, бухточку, зажатую между двумя утесами. К их превеликой радости, бухта была усеяна темными пятнами туш морских животных.

Спеша и оскальзываясь, путники принялись спускаться. Уже спустившись, Лорка поскользнулся, упал и сильно разбил себе губу, однако, едва он попытался приподняться, рука Стеллера зажала ему рот. Лорка вскинулся, обиженный недоверием спутника, но сразу замолчал: глаза Стеллера горели, как у безумного.

— Это не морские бобры! И не тюлени! Я видал картинки дюгоней из Мексиканских вод, но настолько к северу… Это новый, абсолютно новый вид, — лихорадочно шептал он. — Мое имя будет увековечено тем, что я нареку этих морских коров — Стеллеровыми!

Забыв обо всем, ученый выпрямился на песке и ударил себя в грудь. Ветер трепал его длинные неопрятные волосы и жидкую бороду, развевал жалкие лохмотья