Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

В первый день весны я взбила перину и открыла ставни. Виртуальные медальоны падали с веток молодых деревьев, и одуряющее благоухание нарциссов вернулось. Я приступила к делам, насвистывая мелодию, которую так легко забыть, и твердо веря в то, что мы, как и времена года, все превозмогаем, а десять тысяч лет – лишь мгновение ока для опоясанной кольцами планеты или для архангела, опоясанного стеклянным мечом.

Стетсоновская шляпа Сэма

Первое апреля – день дурака. Трикстер хватался за бразды, за ручки управления происходящим, и на нас катились шары кутерьмы – десятки стальных битков сшибали нас с ног, не давали восстановить равновесие. Новости сыпались лавиной, и ум силился найти логику в кампании кандидата, который городил ложь так проворно, что не успеваешь ни уследить за его руками, ни уяснить, что к чему. По его капризу мир вывернулся шиворот-навыворот, оброс каким-то металлическим налетом – золотом дураков, как прозвали пирит, причем эта фальшивая позолота уже успела частично облупиться. Дождь и снова дождь, апрельские ливни, совсем как в детском стишке[21], дождь падал прямыми струями во всей Америке, продвигался к западу над округом Марин – стал меланхоличным очевидцем борьбы Сэнди за жизнь. Я пыталась отгонять от себя тревогу, делать свою работу, читать свои молитвы, ждать своего шанса. А по потолочному окну снова барабанил дождь – тысяча ударов взбалмошных копыт, редкостно щедрая энергия обрушилась на земную поверхность.

Я села за стол, раскрыла ноутбук, взялась неспешно разбираться с длинной чередой просьб и приглашений. Их были десятки, в основном связанных с моей работой, и я велела себе рассмотреть каждое предложение потенциальной работы, и где-то на середине списка помедлила и возликовала. Меня звали поработать в Австралии ровно через год – сыграть концерты в Сиднее и Мельбурне, а также на фестивале в Брисбейне. Я закрыла ноутбук, взяла с полки атлас, раскрыла на карте Австралии. Лететь далеко, ждать еще долго, но я точно знала, что сделаю – отыграю девять концертов, а потом, когда группа разъедется по домам, взбегу по трапу винтового самолета, вылетающего в Элис-Спрингс, а там найму водителя, и тот отвезет меня к Улуру. Не мешкая, написала ответ. Да, на эту работу я согласна. И пометила числа в календаре на 2017 год, совершенно пустом. Несколько “А”, разбросанных по марту будущего года: Австралия, путешествие к Айерс-Рок.

О моей пламенной мечте увидеть Айерс-Рок догадался необъяснимым образом указатель в “Дрём-мотеле”, и Эрнест тоже догадался. Несколько десятков лет назад мой маленький сын, вдохновившись любимым австралийским мультсериалом, который мы смотрели вместе, нарисовал эту скалу в моем блокноте красным восковым мелком, замазав мои записи. Пусть не сбылась надежда в один прекрасный день отправиться туда с Сэмом – я все равно, с его благословения, обязательно туда доберусь. Во встроенном шкафу дожидаются мои ботинки, и вот что любопытно – в их подошвах застряла красная почва краев, где моя нога никогда не ступала.

Спустя несколько дней я позвонила Сэму, но пока не упомянула о величественном красно-рыжем монолите – а вот о рыжих конях поговорили.

– Несколько дней назад был день рождения Секретариата, – сказала я ему.

– Ну и ну, ты – и вдруг знаешь дни рождения лошадей? – засмеялся Сэм.

– Потому что это твоя любимая лошадь, – сказала я.

– Приезжай в Кентукки. Расскажу тебе историю Мановара – другого рыжего гиганта. Мы можем сделать ставки на дерби и посмотреть забеги по телевизору.

– Хорошо, Сэм, я загодя изучу список лошадей.

Первого мая я сидела на крыльце своего домика в Рокуэе. На моем клочке земли не выросло ничего, кроме голубых полевых цветов – словно его засеяло небо. Когда туда выбираешься – долго едешь на метро, потом выходишь из вагона, – привычная картина мира словно отваливается, пропадает из глаз. А что остается? Несколько бабочек, две божьи коровки и один богомол. Важен только мой письменный стол с кабинетным портретом молодого Бодлера, с фотокарточкой юной Джейн Боулз – кадром из фотоавтомата, с безруким Христом из слоновой кости, с маленькой гравюрой – разговор Алисы с Додо – в рамке. Важен только слегка нечеткий полароидный снимок: Сэм и я в кафе “’Ino” несколько лет назад, когда все было почти в норме.

Я изучила “Морнинг телеграф” – совсем как в детстве, когда проделывала это в подражание отцу, вдумчивому специалисту по ставкам на гандикап. Возможно, у меня это в крови: я обычно удачно выбирала лошадей, в особенности хорошо угадывала, какие места они займут. Правда, с этим конкретным списком ничего не выходило: интуиция помалкивала, но в итоге я решила поставить на Ганраннера. Спустя два дня взяла билет до Цинциннати, там наняла водителя, чтобы добраться в соседний штат, на автозаправку близ Мидленда, куда за мной должны были приехать. Я заметила, что подъезжает белый фургон. Сэм и его сестра Роксэнн. Причем Сэм на пассажирском сиденье – когда я это заметила, в сердце защемило.

В прошлом году, накануне Дня благодарения, Сэм приехал за мной в аэропорт на своем фургоне – управлялся не без труда, руль проворачивал локтями. Он делал то, что мог, а когда больше не мог чего-то делать, приноравливался. В то время он редактировал свою книгу “Тот, кто внутри”. Просыпались мы рано, несколько часов работали, делали перерыв – посиживали под открытым небом на адирондакских креслах, беседуя в основном о литературе. О Набокове, и о Табукки, и о Бруно Шульце. Спала я на кожаном диване. Сэмов аппарат НИВЛ тихо, обволакивающе жужжал. Едва Сэм подготавливался ко сну, натягивал до подбородка одеяло и складывал на груди руки, я осознавала, что пора спать, и что-то в моей душе смирялось с этим.

– Все умирают, – сказал он, разглядывая свои руки, мало-помалу терявшие силу. – Я, правда, думать не думал, что меня ждет вот такое. Но я смотрю на это спокойно. Я прожил жизнь так, как хотел.

Теперь мы, как всегда, мигом настроились на работу. Сэм вышел на финишную прямую, сосредоточился на том, чтобы закончить “Того, кто внутри”. У него все сильнее уставали руки при письме, так что я читала ему рукопись вслух, а он прикидывал, что переделать. Для финальных правок ему требовалось скорее размышлять, чем записывать, – находить желанные сочетания слов. Книга складывалась, а я дивилась удали его языка, повествованию, где соединились кинематографичная поэзия, картины американского Юго-Запада, сюрреалистические сны и его неповторимый черный юмор. Кое-где всплывали намеки на его текущие трудности – намеки расплывчатые, но несомненные. Название он взял из книги Бруно Шульца[22], а когда встал вопрос об обложке, она оказалась прямо у нас перед носом – снимок мексиканского фотографа Грасиэлы Итурбиде, который Сэм приткнул на подоконнике на кухне. По пустыне Сонора идет, с бумбоксом в руке, женщина из племени сери с распущенными темными волосами, в развевающейся юбке. За кофе мы рассмотрели фотографию и заговорщически кивнули. В окно нам было видно, как к забору подходят лошади Сэма. Лошади, на которых он больше не мог ездить верхом. Об этом он никогда не говорил ни слова.