Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

Утром в день дерби мы сделали ставки. Состояние покрытия способствовало резвому бегу, ни у Сэма, ни у меня не было предчувствий насчет победителя: наша интуиция молчала. Сэм велел мне сделать комбинированную ставку на Ганраннера, гарантируя выигрыш, если тот придет третьим, и я послушалась. Скачки – 142-е в истории ипподрома в Черчилль-Даунс – начинались в 06.51 по североамериканскому восточному дневному времени. Когда мы собрались перед телевизором, я сообразила, что сегодня день рождения Дьюи Смита, моего покойного свекра. Когда мой муж был жив, мы тоже смотрели дерби – дома у его отца, собравшись перед телевизором; интересно, какую лошадь выбрал бы Дьюи? Он родился в Восточном Кентукки, а его отец был шериф и патрулировал свой округ верхом, всегда имея при себе ружье с зарубками на прикладе[23]. Три года подряд, к изумлению Дьюи, я угадывала, какая лошадь придет к финишу второй, но сегодня мой Ганраннер пришел третьим.

После ужина я вышла наружу, уселась на веранде – хотелось посмотреть на небо. Луна убывала – превратилась в узкий серп наподобие татуировки, которая была у Сэма между большим и указательным пальцем. “Что-то вроде волшебства”, прошептала я; прежде всего это была мольба.

Вернувшись домой, спустя пару дней получила от сестры Сэма маленькую посылку с запиской. Вместе с моим выигрышем, завернутым в газету, Сэм прислал свой перочинный нож. Я положила нож в стеклянный шкаф-витрину, рядом с кофейной чашкой своего отца. В последующие дни меня как подменили – навалились несвойственные мне усталость и смятение. Я рассудила, что просто выдохлась: возможно, организм борется с простудой; решила не вмешиваться.

Тридцатое мая – день святой Жанны д’Арк, традиционно день целенаправленно подогреваемого оптимизма. Настроение не улучшалось, кашель усилился, но казалось, глубоко в недрах что-то бьет ключом и очень скоро что-нибудь свершится – например, родится стихотворение или начнет извергаться маленький вулкан. В ту ночь мне приснился сон, из тех, которые кажутся скорее подарками, чем снами, – целительный и чистый, как незамутненный арктический ручей.

Во сне мы были на кухне одни, и Сэм рассказывал мне о зное в центре Австралии и о рубиновом свечении Айерс-Рок, и о том, как в старые времена – “эх, были деньки”, говоря его словами, – когда там еще не понастроили пансионатов, он поехал туда один, без проводника, на джипе и посмотрел на все своими глазами. Пленка с бобины памяти – точь-в-точь зернистая любительская кинохроника – начала разматываться, и мы увидели, как Сэм вылезает из джипа и начинает запретное восхождение. Он собирал слезы аборигенов. Они были черные, а не красные, он их засовывал в потертый маленький кожаный кисет – типа мешочка с гри-гри, выпавшего из кармана Тома Хорна, когда того повесили одному Богу известно за какие грехи.

Я глянула на Сэма – он недвижно сидел в инвалидном кресле с мотором, припаркованном у кухонного стола. Его голова стала массивным бриллиантом, который неспешно проворачивался, испуская из воспаленных глаз лучи. Тогда надежда еще была, хоть и почти несбыточная. Комната сокращалась и расширялась, словно легкие или словно меха волынки. Я, шустро выполняя его распоряжения, отключила кислород.

– Готова в путь? – спросил он.

– Но как ты вообще можешь дышать?

– В этом я больше не нуждаюсь, – ответил он.

Мы путешествовали, пока Сэм не нашел место, которое разыскивал, и тогда мы присели на деревянные ящики – просто обождали. Пришла какая-то женщина, засуетилась, поставила перед нами низкий деревянный стол. Другая принесла две миски, но ни ложек, ни вилок, а третья притащила котел с супом – над ним поднимался пар. В бульоне с восемнадцатью целебными травами плавал эмбрион черной курицы вместе с девятью желтками, образующими корону вокруг его крошечной головки. Солнечная система желтков, идеальная дуга, соединявшая щуплые плечи.

– Старинный рецепт, – пояснил Сэм, – этот бульон идет от солнца. Выпей до дна, это дар.

Мне дали половник с супом, и женщины ушли. Я ужаснулась оттого, что меня обязали уничтожить плавучую картину, которая уже приобрела сходство с картонным, расшитым нитками образком святого.

– Ты должна это сделать, – сказал он, глядя на свои руки.

Я не сомневалась, что от бульона мне станет плохо, но Сэм подмигнул мне, и я выпила бульон, и в следующее мгновение появилась тропа – тропа, устланная звездной пылью. Мы встали, но я в полной растерянности отвернулась. Тогда Сэм заговорил, рассказал мне историю Мановара, величайшей скаковой лошади всех времен. И сказал мне, что лошадь можно полюбить так же сильно, как человека.

– Мне снятся лошади, – прошептал он. – Снятся всю жизнь.

Мы двинулись дальше, и я, как и опасалась, почувствовала себя плохо. Прошло три дня, а меня все еще тошнило и бросало в пот. Я изнемогала, страдала от обезвоживания, и нам приходилось останавливаться у любых ручьев, которые только можно вообразить, чтобы я утоляла жажду. На четвертый день я увидела, что Сэм сам зачерпывает воду руками.

“Как такое возможно?” – подумала я.

– Бульон начинает действовать, – сказал он, читая мои мысли.

Но на самом деле он не говорил. Нет, он стоял на краю огромного ущелья – шире Большого Каньона, шире алмазного кратера в Сибири – и жевал соломинку с тупикового конца. Я, сидя на земле, обомлела. Он прислушивался к цокоту копыт – одинокая лошадь пустилась в бегство, словно почуяв дыхание смертоносного сновидения. И тогда я увидела – мысленным взором Сэма – самую великолепную скаковую лошадь, которая только жила на свете: на лбу белая звездочка, а спина рыжая и светится, как догорающие угли в темноте.

Чашка моего отца

Ничего никогда разрешиться не может. Решение – только иллюзия. Бывают мгновения спонтанной лучезарности, когда кажется, что сознание раскрепостилось, но это всего лишь явление божества.

Эти слова кинетически тянулись за мной – неужто треклятый указатель выследил меня и в Нью-Йорке? Я ошалело вскинула голову – должно быть, ненадолго задремала за письменным столом, работая на компьютере, потому что недописанная фраза завершалась совершенно излишним шлейфом из выбранных наобум гласных.

– Требуются доказательства. Только доказательства обеспечат математику неподдельную славу.

– А уж поэту-детективу – и говорить нечего, – ворчу в ответ.

Встаю, иду в туалет, мешкаю, чтобы вытереть сиденье унитаза – на нем замечен призрачный отпечаток чьей-то лапки. Доказательства, размышляю я, пока мою руки. Это знал Эвклид. И Гаусс, и Галилей. Доказательства, произношу вслух, прочесывая взглядом окружающее пространство. Пробил час решительных действий: открываю окно, срываю с кровати простыни, прибиваю к стене ту простыню, которой накрывалась, придирчиво осматриваю: достаточно ли она чиста? В коробке со старыми рисовальными принадлежностями нашариваю черный линер – такими рисовали иллюстраторы в XX веке. Несколько минут стою, не шелохнувшись, а потом вычерчиваю на простыне все известные изгибы и извивы стратосферы.