Хозяйка гостиницы - Елена Вентцель

— Мама, отчего они все такие четвероногие? — жаловалась она. — За двуногого я бы, пожалуй, вышла…

— Где же его взять, двуногого? Подожди, авось сам придет.

* * *

Из женихов главным и самым устойчивым был сосед Михаил Карпович, в прошлом хозяйственник, ныне пенсионер (это ему отошел Верин участок с плодовыми деревьями и виноградом на корню). Он вечно возился в саду, как трудолюбивый жук. Крепкий хозяин, он любил собственность, как коллекционер любит редкие вещи. И жениться-то мечтал главным образом для округления собственности: соседний обширный участок давно его соблазнял. Лично Верой, в плане любовном, он не интересовался: стар был..

— Вам, Вера Платоновна, в самый раз теперь устроиться. Лучше меня не найдете. Нынешний жених ненадежный: хап-хап, продал, уехал, а ты кукуй. Женщина вы еще мо— лодая, жить вам хочется. Я это понимаю, не препятствую — живите себе на здоровье. Бывает муж, как собака на сене: сам не ест, другим не дает. Я не такой. Мне чтобы уют был в доме, пища хорошая. Вот вы вареники с вишнями хорошо делаете — это я люблю. А тинти-финти, фигли-мигли — пускай кто моложе занимается. Ну так как же, по рукам, что ли?

Михаилу Карповичу Вера согласия не давала, но и окончательно ему не отказывала, обижать не хотела, все шуточками отделывалась. Да и помощью его она все-таки дорожила. Ходил он к ней на правах, как она говорила, «заместителя по хозяйственной части». Владел топором, отверткой. Когда надо было что-нибудь прибить, починить, призывался Михаил Карпович. Он приходил, пожилой, обстоятельный, чинил и вздыхал:

— Вот что значит дом-то без хозяина. Ну, как, не надумали еще, Вера Платоновна?

— Нет еще, Михаил Карпович, — смеялась Вера. — Очень мне моя жизнь нравится. Сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. Давайте останемся друзьями, идет?

— Друзьями, — бормотал Михаил Карпович. — Это вас книжки испортили. «Ах, дружба! Святое чувство!» А жизнь-то, она своего требует, чтобы все как у людей. Ох, подумайте, Вера Платоновна! Как бы вам счастья своего не упустить. Потом кусай локти, что упустила.

— Ничего, как-нибудь… Михаил Карпович удалялся, ворча:

— Гуляй-гуляй, все равно моя будешь.

А иной раз она, после особенно трудного дежурства, измученная, лежа в постели с ноющими ногами, вдруг и сама задумывалась: «А уж не согласиться ли? Все-таки опора». Но тут же отвечала себе: «Нет». И еще раз, решительно: «Нет».

Туго было с деньгами. Верин оклад маленький, к нему материна пенсия — — совсем гроши. А дом требовал денег. Очень он был прожорлив: то крышу поправить, то забор, то цистерна с водой прохудилась… Вера с Анной Савишной из одного долга вылезали, в другой влезали. Решились, не без колебаний, на крайнее средство: стали брать заказы — платья шить. В работе недостатка не было — было бы время. Приходили заказчицы — чаще всего полные, гляделись в зеркало, поджимая живот. У Веры была легкая рука на полноту, умела так скроить, чтобы скрыть изъяны фигуры. Шила не по журналам, сочиняла фасоны сама. Платья всегда были уютные, милые, какие-то радостные. На скромных белые воротнички, на нарядных — вышивка, стеклярус, блестки, что-то забавное, елочное… «Как вы помолодели! — говорили ее клиенткам. — Как хорошо выглядите!» Кроила и мерила Вера, строчила и обметывала Анна Савишна — все на совесть, каждый шовчик, как бисерный… И все— таки денег не хватало. Заказы, дачники, а оглянешься — снова нет. Затеяла Вера провести газ. А на какие средства? Заняла денег, начали копать канавы. Вдруг, нежданно— негаданно, среди всех хлопот, еще одно событие: приехал Таля, Виталий Петрович, санаторский знакомый. Писать не писал, пропал в неизвестности, и вот — явился лично. Красивый, желтоглазый, вкрадчивый. Кольца на пальце нет.

— Принимаешь меня, Верочка? Или я не вовремя?

— Какой вопрос!

Захлопотала — радостная, праздничная, по-новому молодая. Сразу десять лет с плеч. Шепотом матери:

— Мама, это ничего, что он приехал?

— Ничего, дочка, живи в свою радость. Я ли тебя попрекну? Дай тебе бог здоровья, счастья.

— Мамочка, ты у меня сокровище, ни у кого такой матери нет.

— Полно, дочка, не хвали, а то загоржусь…

* * *

Устроили Виталия Петровича в отдельной комнате, бывшей Александра Ивановича, на большой тахте под часами. После ужина легли спать — он у себя, Вера Платоновна — у себя. Легли, помолчали.

— Верочка, радость моя, зайди ко мне, — сказал Кораб-лев разнеженным голосом.

Босыми ногами по холодному полу побежала на зов. Смеясь от радости, легла на его твердую руку. Дура — чуть было не вышла замуж. Целую ночь тикали часы, отмеривая счастье.

Таля, оказывается, заехал на пару дней, по пути в санаторий, в Гурзуф.

— Понимаешь, Верочка, не мог тебя забыть. Другие забываются, а ты — нет. Тянет к тебе как магнитом. Глаза твои голубые так и вижу. Руки твои — веселые, добрые…

Лениво, грациозно потянувшись, он поцеловал ей руку. Вера прямо купалась в потоке давно не слышанных слов… По-прежнему не дела любви были ей важны, а слова…

Таля прожил не два дня, а целых четыре, послал телеграмму, что задерживается по болезни. Тем временем катался как сыр в масле. Обедал по-царски. Спал до полудня на пышном ложе с кружевными пододеяльниками. Каждое утро находил на ночном столике свежие розы — ради него Вера изменила своему правилу роз не срезать. Стряпала вдохновенно впервые за много лет. Вспомнила самые заветные, «подкожные» секреты старого Никодимыча: паштет из гусиной печенки, суп с сыром, пирожки с шампиньонами… Таля кушал изнеженно, томно, с повадками актера, первого любовника, и говорил:

— Изнемогаю от наслаждения.

На пятый день, несмотря на изнеможение, он уехал. Веселый, нежный, чуточку лысый, уклончивый. Насчет будущего разговоров не было. Он стоял на палубе парохода, Вера — на пирсе. Он махал фуражкой, придерживая ладонью на темени распадающийся зачес…

Деньги, отложенные на газ, были прожиты. Да что газ! Будь она, женская слабость, проклята… Вера поплакала-таки…

— Мамочка, ты меня не осуждаешь?

— Что ты, дочка, мне ли тебя осуждать?

— Именно тебе, ты всю жизнь прожила как монашка.

— А что хорошего? Плохо я жила свою жизнь.

Уехал Таля и опять не писал. Сначала ждала, а потом уже перестала.

Ух, как плохо было с деньгами. Газ все-таки провели — снова вошли в долги. Дом— обжора требовал-требовал, а сам почти ничего не давал. Вера продала золотую брошку, единственную свою драгоценность, запонки Александра Ивановича — дом все проглотил и не поморщился. Михаил Карпович теперь на Веру дулся, видимо за Талю (а ведь обещал свободу полную, если за него выйдет!), и по хозяйству не помогал. Хочешь не хочешь, надо было продавать часть дома. А не хотелось! И тут ей, можно сказать, повезло. Из Москвы приехала старая знакомая, давнишняя дачница Маргарита Антоновна Кунина, народная артистка, звезда московских театров. Теперь эта звезда близилась уже к закату, не по таланту (он был по-прежнему блестящ), а по состоянию здоровья. Годам к шестидесяти заболела она астмой, стало ей трудно играть на износ (иначе она не умела). Врачи посоветовали переменить климат, лучше всего — к морю. И вот она переселилась в родной Верин город, получила, в обмен на московскую, отличную квартиру на главной улице, а у Веры Платоновны купила половину низа: большую комнату с отдельным входом, с чуланом, который тоже мог сойти за комнату. Там был ее гримировальный кабинет.