Дочери смотрителя маяка - Джин Пендзивол

Мы называли его заманихой. Растение было большое, с меня высотой или даже выше. Его листья напоминали кленовые, а ягоды были ярко-красными, мама строго-настрого запретила нам их есть. Но основной особенностью растения являлось то, что стебель был усеян длинными острыми шипами.

Милли повернулась к нам с Чарли:

— Она бывала где-то еще? Возможно, на западе? Или далеко на севере?

— Нет, мадам, — ответил Чарли. — Она практически не покидала остров.

Милли встала.

— Вы должны отвести нас туда, где она нашла эти растения.

Она двигалась так, будто была готова сию же секунду отправиться на поиски на маленьком «Душистом горошке» или продираться напрямую сквозь лес. Я никогда до этого не рассматривала так пристально рисунки Эмили. Никогда не обращала на них особого внимания, разве что отмечала, что они милые, подробные и полны цвета. Но что-то в них прямо зажгло Милли.

Чарли заговорил первым:

— Что такое листери бореали?

— Listera borealis, — поправила его Милли, явно взволнованная. — Это орхидея. Прекрасный нежно-зеленый цветок, напоминающий по форме маленький язык, очень редкий вид. Ох, он далеко не такой эффектный, как венерины башмачки, цветки которых похожи на аккуратные маленькие мокасины. Я уже какое-то время разыскиваю именно эти виды. Но Polygonum viviparum, заманиха, она растет неподалеку?

За чашкой чая в их наскоро установленном лагере мы узнали, что Альфред изучал ботанику в Англии, его специализацией были торфяники и болота. Милли была студенткой университета Британской Колумбии[19] и писала дипломную работу об орхидеях под руководством выдающегося натуралиста Джона Дэвидсона. В качестве его полевого помощника она исследовала древние леса на западном побережье, где часто встречается заманиха.

— Мы познакомились чуть больше года назад, — рассказывал Альфред. — В университете.

— Он читал лекцию о сфагновых мхах, — добавила Милли, протягивая нам коробку с бисквитами. — Орхидеи — одни из немногих видов, которые распространены на низкокислотных болотах, поэтому мы с ним сразу поняли, что у нас много общего.

Они поженились всего за месяц до того, как научные поиски привели их на берега озера Верхнее — с ориентировочным списком видов орхидей, которые, по слухам, росли на северных островах, и наскоро собранной походной амуницией.

После чаепития на берегу они перенесли лагерь на остров Эдуарда, к заброшенным шахтам, откуда им было ближе всего плыть на своем зеленом каноэ до лодочной гавани или, огибая мыс, к маяку, чтобы присоединиться ко мне и Эмили для экскурсии. Чарли, будучи привязанным к маяку и ответственно выполняя свою работу, с неодобрением наблюдал за развитием наших отношений с этой парой. Мы повели их от болот к торфяникам, точнее, Эмили вела, а я была посредником и переводчиком. Мы показали им поляны с заманихой. Наша мать много раз, стараясь не уколоться о шипы, заготавливала ее корни, из которых она делала настойку и припарки. У меня не получалось восторгаться этим растением, но оно нравилось Милли, поэтому нравилось и мне.

То лето было сухим, но комары все равно донимали нас, когда мы бродили по болотам. Милли использовала защитную сетку, прикрепляя ее к полям шляпы, чтобы спасти свое нежное лицо от их укусов, а Эмили насекомые особенно донимали, поэтому она часто отказывалась заходить в болота, несмотря на уговоры Милли. В такие дни мы сидели на пляже, где дующий с озера ветер отгонял паразитов. Милли всегда находила что-нибудь интересное, и тогда вытаскивала путеводители и журнал со своими полевыми заметками, куда записывала наблюдения. Она была невероятно терпелива с Эмили, но все равно мне всегда казалось, что я должна быть рядом, как защитная тень и часть единого целого.

Милли очаровала меня своими блестящими золотистыми волосами, упорством и страстью к науке. Она была молодой и красивой, но еще и умной. И она носила мужские штаны. Она отличалась от всех женщин, которых я встречала до этого. Мы заполняли тишину, витавшую вокруг Эмили, разговорами о книгах, и она пообещала отправить мне экземпляры ее любимых романов, когда вернется осенью в Торонто. Она часто смеялась, и ее смех был освежающим, как летний дождь.

Они несколько раз приходили на маяк. Пока Милли и Эмили занимались эскизами и записями, Альфред и мой отец раскуривали трубки, усевшись в деревянные кресла в тени маяка, и обсуждали политику, растущее напряжение в Европе, засуху в прериях и экономическую депрессию, которая довела до того, что молодые, умелые и энергичные мужчины оказались неспособны прокормить свои семьи.

Альфред был рьяным защитником окружающей среды задолго до того, как это стало модным делом. Он критиковал общепринятый подход к регулированию ресурсов дикой природы, который, к его разочарованию, сводился к рутинной ликвидации животных, считающихся опасными. Он утверждал, что такие виды, как волки, играют жизненно важную роль на всех уровнях того, что он называл естественным сообществом, и беспорядочная выбраковка нарушит равновесие, необходимое для сохранения даже наиболее привыкших к человеку и ценных диких животных.

Папа не соглашался с ним. Он заявил, что это был путь не лесных жителей, а ученых, находящихся далеко от берегов озер и рек, лесов и самих животных, далеко от реальности. Он утверждал, что из-за волков сократилась популяция оленей карибу, и без контроля это приведет к их полному исчезновению из лесов вокруг Великих озер. Но хотя он и возражал, я замечала огонек у него в глазах. Ему нравились эти беседы. И я не думаю, что Альфред, отправляясь с Милли на поиски неуловимых орхидей, ожидал на отдаленном острове стать участником таких оживленных научных дискуссий со смотрителем маяка. Я молча сидела у ног отца, слушала и училась.

У мамы явно не было желания посидеть с нами. Ей были не по душе штаны и непослушные волосы Милли, и то, как она вступала в разговор с мужчинами, часто не соглашаясь то с одним, то с другим. Она насмешничала, когда девушка восторгалась талантом Эмили, когда предполагала, что у нее, с такими эскизами и картинами, есть будущее. Я знала, что мама не терпела свободных рук и пустых рассуждений. Эмили не умела ни готовить, ни разделывать кроликов, как и убирать, чинить одежду, вязать носки и колоть дрова. Эмили не обладала теми навыками, которые мать считала необходимыми для нормальной жизни.

В тот год на Порфири поселилась лисица, которая, вероятно, забрела сюда по льду прошлой весной. Ее живот уже обвис от выводка лисят. В мае и июне мы с Эмили часто замечали ее, крадущуюся по периметру нашего двора, когда она пыталась раздобыть еду для лисят. У нее были длинные черные соски, острые, рыскающие глаза, навостренные уши.

В конце концов Эмили наткнулась на ее логово, вход в которое был хорошо спрятан за грудой камней, и привела туда меня, чтобы показать. Мы провели несколько летних дней, наблюдая за выводком — лисят было четверо. Они играли друг с другом на небольшой поляне, на безопасном расстоянии от их норы. Эмили могла подойти к ним, медленно двигаясь, щелкая языком и убаюкивая их взглядом серых глаз до состояния спокойной любознательности, так что они касались ее пальцев своими черными носиками.