Симода - Николай Задорнов

Сибирцев был удручен и озабочен. «Сам же подтвердил купцу Ота, что Урусов родственник Романовых! Но не могу сказать, что я сам накликал на себя беду; беды нет никакой! Но почему же тогда задело меня? Хорошо, что я не позволил себе увлечься девушкой и не стал зря тревожить ее. Конечно, наше поведение, мое особенно, дерзкое, вызывающее. Если принять во внимание, что они не защищены от всех наших уловок. Мы очень умело старались обратить на себя внимание и всячески как бы «заигрывали». Взрослые люди, знающие жизнь! Нет худа без добра! Женщины? Нет, дети...

В Петербурге Верочка. Говорят, что моряк не может сохранять преданность. Всегда есть увлечения у моряка. Ну что же, но у меня их не было и нет! Какой, однако, политик Ота-сан. Встретил меня сегодня как ни в чем не бывало, любезный, почтительный, уверен, что радует и меня своей заботой об императорских родственниках! Вот и говорят, что с человеком надо съесть пуд соли!»

У Алексея такое предчувствие, словно вот-вот ему предстоит что-то особенное, какое-то важное поручение. Может быть, адмирал возьмет с собой в Симода на переговоры? Хорошо бы! Ведь я все-таки не увлечен Оюки-сан!.. Мисс Ота! Как ей идет это имя! И как она гордится, когда назовешь ее «госпожа» или «мисс Ота». Или «барышня». Так зовет ее мой денщик. Впрочем, что же тут особенного? Неужели я ревную?

Леше показалось похвальным, что взял себя в руки. Адмирал назначил дело, замечательно интересное, а он поддался этакой мерлехлюндии! В чертежной все налажено, и обойдутся теперь без него. Теперь проектируют стапель под наблюдением Степана Степановича. Адмирал отправил его за новым делом, которое, видно, никому, кроме Сибирцева, Можайского и Колокольцова, нельзя поручить.

...Рынду, которую с «Дианы» перед ее гибелью снял Николай Шиллинг, матросы привезли на Усигахора, выстроили перекладину и повесили. В этом дремучем и сыром, темном ущелье будут бить склянки, как на корабле.

Но каков вид! Каков вид!

Можайский и Сибирцев стояли на берегу у входа в ущелье, смотрели в сторону моря и не могли оторваться. Отсюда, с Усигахора, видна вся нарядная, огненно-снежная Фудзи сверху до подножья, которое кажется сейчас купающимся в ярком, как синька, океане. С другого берега залива Фудзи выглядывает, как в окно или в ворота, которые прорублены природой в бухте Хэда прямо на великую гору. Площадка, где начинаются работы, ворота в океан между горой и косой из валунов и сосен, и Фудзи стоят на одной линии. Голубое подножье Фудзи уже, чем эти ворота, гора отсюда кажется бережно поставленной в них прямо посередине. На Фудзи ни облака. Все тучи унесло. У Фудзи вид чистый, мечтательный, чуть грустный, словно она не видит или не хочет знать того, что начинается на другом берегу моря, в горной морщинке, над круглым кратером утонувшего вулкана. Синее море, голубые подножья Фудзи и белоснежная вершина! Японцы считают ее, кажется, мужчиной, рыцарем и богатырем! Может быть! Но для нас Фудзи не менее пленительна. Еще более величественна и могущественна своей женской красотой матери, чем вооруженный белый рыцарь, которого защищают черные ели – воины, изображенные на картине Эгава.

А сейчас все так чисто, ни единой черной черточки, ни дерева не видно на Фудзи. Справа над бухтой желтая и красная от голых зимних деревьев сопка без снега, сама как осенний клен. Слева коса из красных сосен в солнце, а вдали между ними торжество и простор океанской синевы и над ним голубой и белоснежный конус. Ну что же! Надо отдавать команду:

– Вперед, братцы...

Узкое ущелье Быка, заросшее лесом, кустарниками и колючками, скатывается крутым желобом к морю. Тропа и ключик почти заросли и заплетены чащей колючек, царапающих сапоги. Ноги скользят по сырой глине и по склизким уступам камня, обросшим мхом и лишаями. Тут и сыро, и мокро, на вечнозеленой листве, как роса, – сплошные капли.

Много кедров, сосен и хиноки. Древесиной и стволом хиноки походит, кажется, на кедр, формой громадных ветвей – на кипарис.

Вода, видно, бывает тут большая. Вода выкатала на каменном ложе овальные ступени, эти громадные валы уложены, как бревна, друг над другом. Слабенький ручей журчит сейчас, можно представить, какие водопады гремят в ливень.

Алексею Сибирцеву и Александру Можайскому с этой каменной лестницы отлично виден клин площадки внизу, под горой, где решено ставить стапель. Дальше синее блюдце бухты, открытые рыже-красные ворота в океан и опять поднявшаяся над ними в воздух еще выше сиятельная, еще более огромная Фудзи. И чем выше поднимемся мы, тем еще более гордой и мощной будет она.

– Открытый стапель! – говорит Можайский. – Как же? Здесь тайфуны и периоды дождей, вероятно, бывают. Когда? У японцев даже этого толком не узнаешь.

– Нельзя шхуну, однако, строить на открытом стапеле. По сути, тут надо ставить док...

– Надо вырыть два отводных капала для стока ливневых вод, – протягивая руки над бухтой и лесом, говорит Можайский.

– Вот их сокровище, их подлинная тайна... Фудзи... Если бы тебя увидел кто-нибудь из наших великих поэтов! – отозвался Сибирцев.

Матросы с треском идут снизу по круче. Их толпа в красных фланелевых рубахах быстро движется вверх. Матросы в сапогах, с топорами, пилами и веревками.

– Зараза, твою душу! – яростно восклицает Маслов, с ожесточением ссекая вокруг себя, как бритвой, серую чащу колючек.

Все остановились на каменной выбоине пошире и стали закуривать.

Внизу круглая и синяя плоскость бухты с ожерельем из скал, из камней в деревьях, из садов с апельсинами, из соломенных крыш. Кое-где яркие красные кусты цветов. И над всем синее небо, чуть светлей необычайно яркой сегодня бухты.

Фудзи за морем покрылась голубыми полосами сверху вниз по снежному склону и стояла, как на праздничной молитве, вся в голубых лучах.

Лейтенанты что-то записывали, высчитывали. Можайский, щурясь, прикидывал, вытягивая руку с карандашом.

На огромной высоте, на скале, раздался крик. Над отвесом стоял у обрыва Букреев.

– О-ёё-о-о!.. Ва-ся-а! – закричал снизу Маслов.

Матросы ринулись вверх, как по команде. Карабкались умело и быстро, видно, еще не забыли, не успели запамятовать, как их гоняли по реям, когда снизу неслась вдогонку и подгоняла брань и угрозы. Но сейчас никто не гнал и не грозил.

Внизу подул ветер. Выдул барашки. В море перемена. Пошли волны, а бухта стала зеленеть, и зеленые волны в слабой пене похожи были на волнующееся поле в колосьях или на камыши. Видно, забрались мы высоко! Тут холодней, ветер иногда прорвется, ударит под деревья. Лес хорош. Дивный лес! Что ни ствол, то золото. Корабельный лес по виду, но какова-то окажется древесина в поделках?

Ударом топора Сизов сделал надруб на красной коре. Семен Маслов ударил со своей стороны, топоры задубасили в черед, щепки полетели.

Алексей видел, что древесина хороша, но поддается топору. Однако еще ничего пока не известно, ломкая ли сосна, как отпаренная доска пойдет на сгиб, вязкая ли, пригодится ли дерево или придется ждать, когда пригонят бревна по морю, вырубленные в глубине полуострова. По всему ущелью, до самого неба, застучали топоры.