Симода - Николай Задорнов

Можайский строит кузницу. Там ладят горн, привезли деревянные мехи. Смена землекопов устает. Тут же от огромных костров, от берега, где жгут сучья и выкорчеванные кусты, встает другая смена и принимает лопаты, ломы и ваги от товарищей. Японцы подымают бабу и трамбуют землю. Старший артельный, Кикути, замечает, что Сибирцев у рынды смотрит на часы. Японец просит позволения пробить склянки на обед. Бьет так, словно сам служил в экипаже.

Японцы оставляют работы. Кикути достает в своей лодке ящичек с обедом. Там чашка с рисом, холодная сырая рыба кусочками, редька тертая в блюдечке, палочки для еды и еще катышки риса, обернутые в водоросли.

Подходит сынок Кикути. Мальчика зовут Кико Сабуро. Ему лет десять, он берет рыбу палочками, окунает ее в зеленый соус с редькой. Едят, сидя на корточках. Японцы не поедут на обед домой, они будут работать без перерыва.

А русские составляют лопаты в амбаре, собираются на берегу и ждут, когда возвратятся лодки, отвозившие первые партии.

В лагере сварены щи из рыбы с капустой и овощами, приготовлены рисовые лепешки.

– Откуда столько народу нагнали? – удивляется Петр Сизов.

Какой-то японец смотрит все время на него и улыбается. Лицо как будто знакомое.

– Хэйбэй! Не ты ли? Здорово!

– Здорово! – отвечает японец по-русски.

– Вас па работу пригнали? Ты из Миасима? Я знаю тебя, парень. Хэйбэй?

– Хэйбэй. – Японец показал на себя, поднеся руку не к груди, а к скуле.

– О! Здорово! Эй! – Матросы и лесорубы посыпались из тайги по обоим скатам ущелья Быка, как горох из мешка, и обступили знакомого японца.

Только один Букреев остался наверху, он залюбовался, глядя оттуда на Фудзи.

– Оё-ёё-ёё-оо! Вася!.. – опять кричали Букрееву снизу.

Хэйбэй из тех рыбаков, что под горой Фудзи помогали в шторм выбираться матросам на берег, когда «Диана» погибала у деревни Миасима. Потом Хэйбэй сочинил и пел песню про это, упоминая в ней имя Путятина. Это похоже на наши деревенские запевки.

Сизову, как у своего, хотелось бы спросить у Хэйбэя про Фуми, с которой он встретился в деревне, где после высадки в шторм экипаж «Дианы» прожил несколько дней. Похоже, что Хэйбэй не зря попадался на глаза, может, ему и есть что рассказать знакомому матросу. Но без языка не сговоришься. А люди столпились, и сразу подошли чиновники.

Сизов пошел садиться в баркас.

Матросы звали с собой и Хэйбэя, но тот кивнул на чиновников, ударил себя ладонью по шее, как топором, и засмеялся.

– Че дичишься? – говорил Вася, обращаясь к японцу, пришедшему из своей лачуги.

Тут же его жена и осмелевшая дочь. Вся семья собирает щепки и мелкие сучья. Отец смотрит и дрожит от страха.

– Мы вам это ущелье расчистим. Будет земля, рис на террасах возрастет. Я знаю, у вас на горах, как на лестнице, рис растет. И будешь есть! Вот так! Растет – и в рот! – продолжал Букреев.

– Ота! – отвечал японец.

– Какая девица милая, а одеться, видно, не во что, – сказал про дочь бедняка лейтенант Сибирцев.

– У них сегодня, ваше благородие, целый день дым идет в дверь, они отродясь столько не топили, – отвечает Букреев. – Дров не берут, боятся. А мы зря сучья жжем... А брать большие сучья боятся.

– Ота! – повторил японец.

– Что Ота?

– Как ты не понимаешь, – сказал матрос Иван Палий, – это земля Ота, мы ж тому кулаку расчистили, а не ему... Видишь, они только веточки берут. Так что же ты, дурень, не берешь дрова?

Палий клал японцу на руки большие поленья, но тот бросал их на землю, как бы ничего не понимая.

Матросы разобрали лопаты и ушли.

Капитан Лесовский прошелся, осмотрел площадку. Вдали, под горой, к чему-то придрался, показал кулак матросу.

Наверху застучали топоры. Сегодня лесотаска широкой черной полосой пробороздила все ущелье. Сибирцев доложил капитану, что рубка теперь идет не только на этом скате, но и за сопкой, где выбираются кривые сосновые штуки для шпангоутов. Лес для стапеля заготовлен. Рабочих достаточно.

Можайский доложил капитану, что кузница готова, он поднял японские мехи на каменные фундаменты, а то без привычки нашим кузнецам пришлось бы туго. Для японских кузнецов один горн устроили на земле, чтобы они могли работать по-своему, сидя, чего нельзя требовать от русских кузнецов.

– Есть ли жалобы? – спросил капитан у матросов, отдыхавших в ожидании лопат.

Матросы поднялись.

– Жалоба на японцев, Степан Степанович, – шутливо молвил матрос первой статьи Палий.

– Объяви! – сказал Лесовский.

– Сизову воды не дали, – ответил Палий, и все матросы засмеялись.

– Где тебе не дали воды, Сизов? В лесу? – обратился капитан к Сизову.

Сизов работал сегодня на площадке, где начинали забивать сваи под стапель и требовались сильные руки.

– Вот рядом с лагерем у японца Нода бьет родник на огороде. Я хотел испить, а они собрались и не подпустили.

– А что ты скажешь? – обратился капитан к боцману.

– И правильно, что воду не дают. Есть приказ зря в дома и во дворы не заходить, – сказал Иван Терентьевич.

Юнкер Урусов достал из кармана горсть серебряных монет и побренчал. Что только не делали для него японцы! Выдали ему своих денег!

– Сколько тебе? – спросил Урусов долговязого рыбака.

Молодой японец иронически улыбнулся, глядя на серебро.

– Вот, хватит с лихвой! – сказал матрос-повар, выбрав из горсти юнкера монетку помельче.

– Принеси еще... – сказал Урусов. Сегодня он задавал обед своим товарищам-юнкерам.

Японец пристально смотрел, как Сюрюкети-сан ссыпал деньги обратно в карман. Иметь столько денег и даже не считать! Какое счастье! Сабуро вздохнул. Он сам желал бы так... Он уже накопил десяток серебряных монеток.

Уйти отсюда надо тайком, чтобы не увидел мецке. Надо сначала зайти в храм. Хорошо, что высшие морские воины живут в доме священника. Сюда являешься как будто в храм, чтобы помолиться, оставляешь перед кумиром хорошую рыбу. Ее сегодня же, пока свежая, возьмет и съест бонза. Это все знают. Считается, что жертва дается для ками[21], но едят бонзы. Множество разных угощений ставится на красный алтарь – апельсины, редька, лепешки, рис в мешочках. И ничто не пропадает зря.

Из общего улова артели часть рыбы раздается рыбакам на их нужды. Рыбы в море очень много, и рыбаки поэтому самые бедные из крестьян: рыба дешева. Но хорошей, особенной рыбы для аристократической кухни и в море очень мало. Сабуро берет рыбу, чтобы идти и помолиться о здоровье матери, а сам продает в храме офицерам. Рыбу похуже оставляет на алтаре, и никто не догадывается, почему Сабуро так часто молится в храме.