Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

и уже пошла, и полудоверительно, полунастойчиво хотела меня куда-то потащить. Интимное недоразумение оскорбило меня сверх всякой меры. Я вырвался и сердито посмотрел на нее. «Я хочу посмотреть дом, – сказал я гордо. Она не поняла. – Большой дом во дворе, около лестницы».

«Чудной, – сказала она и снова вцепилась в меня. – Да ведь там уже нет никакого дома». Я настаивал.

«Давай сходим туда днем, – предложила она, отвлекая. – Теперь там не проберешься. Там проруби, а под ними – рыбные пруды папы, и они не замерзают. Ты туда упадешь и станешь рыбой».

И она снова втолкнула меня в светлые комнаты. Там все сидели и разговаривали, и я рассматривал их по очереди: они, естественно, ходят смотреть на дом, когда его там не бывает, – думал я презрительно; если бы maman и я здесь жили, он стоял бы там всегда. Maman выглядела рассеянной, в то время как все говорили одновременно. Она, конечно, тоже думала о доме.

Зоя присела рядом и задавала мне вопросы. На ее упорядоченном лице время от времени обновлялось выражение, как если бы она постоянно, переводя взгляд, что-нибудь рассматривала. Мой отец сидел, слегка наклонившись вправо, и слушал маркизу, заливающуюся смехом. Граф Шулин стоял между maman и своей женой и что-то рассказывал. Но графиня прервала его, я видел, посредине фразы.

«Нет, детка, ты себе вообразила», – сказал граф добродушно, но лицо у него вдруг стало таким же обеспокоенным, и он вытянулся над обеими дамами. Графиню не удалось отвлечь от так называемого воображения. Она вся напряглась, как тот, кто хочет, чтобы ему не мешали. Она делала маленькие протестующие движения своими мягкими в кольцах руками, кто-то сказал «Тсс!», и вдруг стало совсем тихо.

Позади людей теснились огромные предметы из прежнего дома, многие совсем вплотную. Тяжелое фамильное серебро блестело и выпукло расширялось, как если бы его разглядывали через увеличительные стекла. Мой отец недоуменно оглядывался.

«Maman принюхивается, – сказала Вера Шулина позади отца. – И все мы должны притихнуть, она принюхивается ушами», – причем она сама стояла со вздернутыми бровями, внимательная и вся – нос.

В этом отношении Шулины со времени пожара стали немного странноватыми. В узких, слишком натопленных комнатах беспрестанно возникал запах, и всякий раз его исследовали, и каждый высказывал свое мнение. Зоя возилась у печи со знанием дела и добросовестно. Граф ходил около и понедолгу стоял в каждом углу и ждал. «Нет, не здесь», – говорил он, переходя. Графиня встала и не знала, где ей следовало искать. Мой отец медленно поворачивался вокруг себя, словно запах прятался у него за спиной. Маркиза сразу предположила, что запах от чьей-то невоспитанности, уткнулась в свой носовой платок и по очереди на всех посматривала – не исчез ли запах? «Здесь, здесь!» – кричала Вера время от времени, как если бы она его настигла. И после каждого слова или выкрика становилось странно тихо. Что касается меня, то я старательно принюхивался вместе со всеми. Но вдруг (из-за жары в комнатах или слишком близкого сильного света) на меня впервые в жизни напало нечто вроде страха перед привидениями. Ведь только подумать: значительные, взрослые люди, только что говорившие и смеявшиеся, теперь, согнувшись, ходят и заняты чем-то невидимым; что они допускают, что существует нечто, чего они не видят. И охватывал ужас оттого, что невидимое нечто сильнее, чем они все.

Мой страх разрастался. Мне казалось, что, может быть, то, что они ищут, вдруг вырвется из меня, как сыпь; и они увидят и станут показывать на меня. В полном отчаянье я посмотрел на maman. Она сидела до странного прямо, мне показалось, что она меня ждет. Едва я подошел, как почувствовал, что она внутренне дрожит; так я понял, что как раз сейчас дом снова исчезает.

«Мальте, трусишка», – засмеялись где-то. Я догадался: Вера. Но мы с матерью не выпускали друг друга и переживали утрату дома вместе; и мы так и оставались, maman и я, пока дом еще раз не исчез – уже навсегда.

* * *

Но самым богатыми и почти неуловимыми опытами все-таки оказывались дни рождений. Ведь уже знаешь, что жизни нравится не делать в себе самой никаких различий; но в этот день ты встаешь с правом на радость, и его никому не оспорить. Вероятно, чувство этого права в каждом возникает довольно рано, ко времени, когда хватаешься за все и абсолютно все получаешь, и вещи, как раз когда ты крепко их держишь в руках, безошибочной силой воображения окрашиваются в интенсивный цвет твоего доминирующего желания.

Но потом вдруг приходят те странные дни рождения, когда, совершенно укрепившись в осознании своего права, вдруг видишь, что другие в нем не столь уверены. Еще хочется, чтобы тебя наряжали, как раньше, а затем получать все, что положено. Но едва проснешься, как доносится чей-то крик, что торта еще нет; или слышишь, как что-то разбивается, когда наводят порядок на столе с подарками. Или кто-то входит и оставляет дверь открытой, и ты все видишь прежде, чем тебе полагается видеть. Мгновенье, где происходит нечто вроде операции на тебе самом. Краткое, безумно болезненное вмешательство. Но рука, призванная его осуществить, натренирована и тверда. Боль быстро проходит. И как только ее преодолеешь, больше о себе не думаешь; теперь нужно спасать день рождения, присматривать за другими, предупреждать их ошибки, поддерживать их же собственное ошибочное представление, что они наилучшим образом со всем справляются. От них поблажки не жди. Обнаружится, что они беспримерно неловки, почти тупоумны. Они, что-то делая, входят к тебе с какими-то пакетами, предназначенными для других людей; ты бежишь им навстречу, а потом должен делать вид, что просто бежал по комнате, чтобы размяться, а вовсе не ради чего-то определенного. Они хотят ошеломить и с поверхностно подделанным нетерпением копаются на самом дне ящика с игрушками, где уже нет ничего, кроме древесной стружки; тут уж приходится выпутывать их из замешательства. Или, если сами же дарят тебе механическую игрушку, перекручивая, сворачивают ей шею уже при первом заводе. Поэтому хорошо, если заблаговременно поупражняешься перекрученную мышь или нечто в этом роде незаметно подталкивать ногой: таким способом часто удается их обмануть и избавить от смущения.

В конце концов, все это проделываешь как требуется, даже если нет особенных способностей. Талант, собственно, необходим только тогда, когда кто-то прилагал старания и намеревался важно и доброжелательно доставить тебе радость, а уже издалека видно, что радость для кого-то совсем другого, совершенно чужая радость; вдруг даже и не знаешь, кому бы она сгодилась: настолько она чужая.

* * *

Рассказывать, действительно