Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

рассказывать, требовалось в старину, до моего времени. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь рассказывал. Когда Абелона говорила мне о юности maman, оказалось, что она не умеет рассказывать. Старый граф Брахе[94], по-видимому, еще мог. Я хочу записать, что она узнала от него.

Абелона, будучи совсем юной девушкой, переживала пору собственной повышенной впечатлительности. Все Брахе жили тогда в городе, на Бредгаде[95] и часто устраивали вечеринки в кругу друзей. Когда она поздно поднималась в свою комнату, то думала, что устала так же, как все остальные. Но каждый раз вдруг чувствовала окно и, если я правильно понял, могла часами стоять перед ночью и думать: это касается меня. «Я стояла как узница, – говорила она, – а звезды представлялись свободой». Тогда она засыпала без усилий, легко. Выражение провалиться-в-сон не подходило для этого девического года Абелоны. Сон становился чем-то, что поднимало, когда время от времени глаза открываются и оказываешься на новой поверхности, и она еще далеко не самая верхняя. И тогда встаешь до начала дня; даже зимой, когда другие, сонно и поздно, выходят лишь к позднему завтраку. По вечерам, когда становилось темно, обычно зажигали только свет для всех, общий свет. Но две свечи, совсем рано, в еще свежей темноте, с чего все снова и начиналось, – две свечи горели только для нее. Они стояли на своем низком двойном подсвечнике и светили спокойно сквозь маленький, овальный, разрисованный розами тюлевый абажур, и время от времени его приходилось приспускать. В этом нет ничего мешающего, потому что спешить некуда, и случалось же, что иной раз надо поглядеть вверх и поразмышлять, когда пишешь письмо или что-то заносишь в дневник, начатый гораздо раньше и совсем другим почерком, боязливым и прекрасным.

Граф Брахе жил совершенно в стороне от своих дочерей. Он считал это иллюзией, если кто-то отстаивал саму возможность разделять жизнь с другими. («Да, получается именно разделять…» – говорил он.) Но ему не становилось не по себе, когда люди рассказывали ему о его же собственных дочерях; он внимательно слушал, как если бы они жили в другом городе.

Поэтому представилось чем-то совершенно чрезвычайным, когда однажды после завтрака он знаком подозвал Абелону к себе. «У нас одинаковые привычки, как мне кажется, я тоже пишу спозаранку. Ты можешь мне помочь». Абелона рассказывала об этом разговоре, как о чем-то вчерашнем.

Уже на другое утро ее отвели в отцовский кабинет, куда, как говорили, никому нет доступа. У нее не нашлось времени осмотреться, потому что ее тотчас же посадили перед графом за письменный стол, и он показался ей равниной, где книги и кипы рукописей разбросаны, как населенные пункты.

Граф диктовал. Те, кто утверждал, что граф Брахе пишет мемуары, оказались не совсем уж не правы. Только речь шла не о политических или военных воспоминаниях, как с напряжением ожидалось. «Я о них забываю», – отвечал старый господин кратко, если кто-либо допытывался. Но о чем он не хотел забывать, так это о своем детстве. За него он держался. И в порядке вещей, по его мнению, если весьма отдаленное время теперь в нем возобладало, что оно, когда он обращал свой взор вовнутрь, пребывало, как в светлой северной летней ночи, приподнято и бессонно.

Иногда он вскакивал и вовлекал в разговор свечи, и они трепетали. Или вычеркивались целые фразы, и тогда он энергично ходил взад-вперед, и его нильски-зеленый шелковый шлафрок реял, как на ветру. Здесь же неизменно присутствовал еще один человек – Стен, ютландец, старый камердинер графа, и в его обязанности входило, когда старикан вскакивал, быстро класть руки на отдельные неулежливые листки, исчерканные и разложенные по всему столу. Граф полагал, что теперешняя бумага никудышная, что она слишком легка и улетает при малейшей возможности. И Стен (виднелась только длинная верхняя половина его туловища), разделяя подозрение графа, сидел как бы на своих руках, ослепленный светом и серьезный, как ночная птица.

Стен проводил послеполуденные воскресные часы за чтением Сведенборга[96], и никому из прислуги не позволялось заходить к нему в комнату, потому что считалось, что он вызывает духов. Род Стенов с давних времен имел связь с духами, а Стен к подобному сношению оказался особенно предрасположен. Его матери что-то явилось ночью, когда она его рожала. У него выделялись большие круглые глаза, и другой конец пронизывающего взгляда пропадал позади каждого, на кого он смотрел. Отец Абелоны часто спрашивал его о духах, как обычно кого-нибудь спрашивают о родственниках: «Они приходят, Стен? – спрашивал он доброжелательно. – Хорошо, если они приходят».

Несколько дней диктовка шла своим ходом. Но тут Абелона не смогла написать «Эккернферде»[97]. Имя собственное, и она его никогда не слышала. Граф, в сущности, уже искавший повод, чтобы прекратить писание, слишком медлительное для его воспоминаний, прикинулся негодующим.

«Она не может написать, – сказал он резко, – а другие не смогут прочитать. И вообще, увидят ли они то, что я тут говорю?» – продолжал он сердито и не спуская с Абелоны глаз.

«Увидят ли они, что это тот самый Сен-Жермен? – закричал он на нее. – Разве мы сказали Сен-Жермен? Зачеркни. Напиши: Маркиз фон Бельмар».—

Абелона зачеркнула и написала. Но граф продолжал говорить так быстро, что за ним не поспел бы никто:

«Он терпеть не мог детей, превосходный Бельмар, но меня он сажал к себе на колени, такой я был маленький, и мне пришла идея – откусить у него бриллиантовую пуговицу. Это развеселило его. Он засмеялся и за подбородок поднимал мне голову, пока мы не посмотрели друг другу в глаза. «У тебя отменные зубы, – сказал он, – зубы, которые кое-что предпринимают…» Но я обратил внимание на его глаза. Позднее я много поездил по свету. Я видел всякие глаза, можешь мне поверить: таких – никогда. Для этих глаз ничто не имело права со-присутствовать, они все вбирали в себя. Ты слышала о Венеции? Хорошо, я говорю тебе: эти глаза вглядели бы Венецию прямо сюда, в эту комнату, она очутилась бы здесь, как этот стол. Однажды я сидел в углу и слышал, как он рассказывал моему отцу о Персии, и даже теперь мне иногда сдается, что мои руки пахнут Персией. Мой отец его ценил, а его высочество, ландграф, считался чем-то вроде его последователя. Но, естественно, не счесть и тех, кто на него обижался за то, что он признавал лишь прошлое, сохранившееся в нем самом. Они не могли понять, что старый хлам имеет какой-то смысл только в том случае, если с ним