Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

Он поклонился по-студенчески формально. «Господин егерь выразил еще одно желание», – сказал он так же торопливо, как вошел; снова возникло чувство, что он торопится. Я принудил его каким-то образом направить свой взгляд сквозь собственные очки. Его коллега оказался полным, тонкокожим блондином; я обратил внимание, как легко его заставить покраснеть. Тем временем возникла пауза. Представлялось странным, что у егермейстера теперь еще были желания.

Я невольно снова взглянул на красивое, соразмерное лицо. И тут понял, что он хотел обезопаситься, он желал безопасности. Ее, в сущности, он желал всегда. Теперь он должен ее обрести.

«Вы здесь для прокалывания сердца[102], прошу…»

Я поклонился и отступил на шаг. Оба врача одновременно раскланялись и тут же начали договариваться о своей работе. Кто-то уже отодвинул свечи в сторону. Но старший сделал еще раз пару шагов ко мне. И с некоторого расстояния, экономя последний кусок пути, он вытянулся вперед и сердито посмотрел на меня.

«В этом нет надобности, – сказал он, – то есть я полагаю, что будет лучше, если вы…»

Он казался мне неряшливым и обтрепанным из-за своей экономной и торопливой манеры держаться. Я опять поклонился; да, как-то вышло так, что я опять поклонился.

«Благодарю, – сказал я сухо, – я не буду мешать…»

Я знал, что могу это перенести и что нет никакой причины удаляться. Сейчас это произойдет. В этом, может быть, смысл всего. Кроме того, я никогда не видел, как в таких случаях кому-нибудь протыкают грудь. Мне казалось в порядке вещей не избегать столь необычного опыта, если он принимается без насилия и безоговорочно. О том, что разочаруюсь, тогда, по-видимому, напрямую не думал, то есть бояться как бы нечего.

Нет-нет, ничего в мире нельзя себе представить наперед, даже самой малости. Все складывается из такого большого количества частностей и мелочей, что их просто нельзя предусмотреть. В воображении, второпях, как бывает, им не придают значения и не замечают, что их-то как раз и недостает. Но действительность медлительна и неописуемо подробна.

Кто, например, мог бы подумать о каком-то сопротивлении. Едва обнажили широкую, высокую грудь, как торопливый маленький человек уже определил место, где предстояло действовать. Но быстро приставленный инструмент не проникал вовнутрь. У меня возникло ощущение, что время, все до секунды, внезапно вырвалось из комнаты прочь. Мы находились как на картине. Но тут время с дробным скользящим шорохом бросилось вдогонку само за собой, и его скапливалось больше, чем истрачивалось. Вдруг где-то застучало. Я никогда не слышал такого стука: теплый, закрытый, сдвоенный стук. Мой слух продолжал его доносить, и одновременно я увидел, как врач ударяет по дну. Но это длилось недолго, пока оба впечатления во мне не сошлись. Так-так, думал я, теперь оно, стало быть, пробито насквозь. Стук, что касается темпа, казался почти злорадным.

Я посмотрел на человека, которого уже столь долгое время знал. Нет, он полностью владел собой: быстро и предметно работающий господин, которому тотчас нужно куда-то отправляться по такому же поводу. И – никакого следа удовольствия или морального удовлетворения. Только на левом виске, по какому-то старому инстинкту, у него встопорщилась пара волосков. Он осторожно вытащил инструмент, и теперь лишь виднелось нечто похожее на рот, и из него дважды, капля за каплей, выступила кровь, как если бы он, рот, сказал нечто двусложное. Молодой светловолосый врач быстро, элегантным движением промокнул кровь ватой. И теперь рана успокоилась, как закрытый глаз.

Полагаю, что я еще раз поклонился, не очень на сей раз соображая, что к чему. Я, но крайней мере, удивился, что оказался один. Кто-то опять привел униформу в порядок, а сверху по-прежнему лежала белая лента. Но теперь егермейстер мертв, и не он один. Теперь пронзено сердце, наше сердце, сердце нашего рода. Теперь все кончено. Следовательно, состоялось разбивание шлема[103]: «Сегодня Бригге – и больше никогда», – сказало что-то во мне.

О своем сердце я не думал. И когда позднее о нем вспомнил, впервые без тени сомнения знал, что оно не может приниматься в расчет. Это отдельное сердце. И к тому же оно уже приготовилось все начинать сначала.

* * *

Я знаю, я вообразил, что не могу тотчас же снова уехать. Сначала нужно все привести в порядок, повторял я себе. Что именно следовало привести в порядок, оставалось неясным. Можно и ничего не делать. Я бродил по городу и констатировал, что город стал другим. Приятно выйти из отеля, где я остановился, и увидеть, что теперь это город для взрослых, что он, город, собрался вместе ради одного меня, почти как для иностранца. Все немножко уменьшилось, и я прошелся по Длинной линии[104] до самого маяка и обратно. Когда вышел на Амалиенгаде, разумеется, не могло не случиться, чтобы откуда-то не исходило нечто, что долгие годы мной признавалось и что еще раз испытало свою власть. Там находились неминуемые угловые окна, либо арки ворот, либо фонари, и они много о чем знали и теперь этим грозились. Я смотрел им в лицо и давал понять, что живу в отеле «Феникс» и в любой момент могу снова уехать. Но моя совесть не успокаивалась. Во мне нарастало подозрение, что никакое из этих влияний и зависимостей на самом деле не преодолено. Все в какой-то день всего лишь тайно оставлено, незаконченным, каким и пребывает доныне. И детство в известном смысле тоже нужно еще раз пережить, если не хочешь, чтобы оно навсегда пропало. И в то время, как я понимал, что потерял детство, одновременно чувствовал, что у меня никогда не будет чего-то другого, на что я мог бы сослаться.

Пару часов ежедневно я проводил на Дроннингенс Твергаде, в узких комнатах, выглядевших обиженно, как все наемные квартиры, где кто-нибудь умер. Я ходил туда и сюда между письменным столом и большой белой кафельной печью и сжигал бумаги егермейстера. Поначалу бросал письма в огонь пачками, так, как они хранились, но оказалось, что маленькие пакеты слишком туго перевязаны и обугливаются только по краям. Мне стоило немалых усилий, чтобы их разрыхлить. От большинства писем исходил крепкий, убедительный запах духов, и он проникал в меня, как если бы хотел и во мне оживить воспоминания. У меня их не оказывалось. Могло случиться, что выскальзывали фотографии, потяжелей, чем остальное; фотографии горели немыслимо медленно. Не знаю, как случилось, но я вдруг вообразил себе, что среди фотографий мог оказаться портрет Ингеборг. Но всякий раз, когда просматривал, видел зрелых, великолепных, безусловно красивых женщин, и они наводили меня на другие