Звук и ярость - Уильям Фолкнер

– Две вон таких, будьте добры, сударыня.

Она достала из-под прилавка бумажный квадрат, вырезанный из газеты, положила его на прилавок и вынула две плюшки. Девочка не спускала с них неподвижные немигающие глаза, как две черные изюминки, всплывшие в чашке жидкого кофе. Страна пархатых родина макаронников. Смотрела на хлеб, на аккуратные серые руки, на толстое золотое кольцо на левом указательном пальце под синеватым узлом сустава.

– Вы сами печете свои булочки, сударыня?

– Сэр? – сказала она. Вот так. «Сэр?» Словно на сцене. «Сэр?» – Пять центов. Еще что-нибудь?

– Нет, сударыня. Не мне. Вот этой барышне.

Ей не хватало роста, чтобы заглянуть через витрину, а потому она прошла к концу прилавка и оттуда поглядела на девочку.

– Нет, сударыня, она уже была здесь, когда я вошел.

– Негодница, – сказала она и вышла из-за прилавка, но к девочке не прикоснулась. – Что у тебя в карманах?

– У нее нет карманов, – сказал я. – Она ничего не делала. Просто стояла тут и ждала вас.

– Почему же в таком случае не позвонил колокольчик? – Она свирепо посмотрела на меня. Ей не хватало только пучка розог и черной доски за спиной с 2 × 2 = 5. – Спрячет под платьем, и не догадаешься. Ну-ка, девочка. Как ты сюда вошла?

Девочка ничего не сказала. Она уставилась на хозяйку, потом бросила на меня мимолетный черный взгляд и снова уставилась на хозяйку.

– Уж эти иностранцы, – сказала хозяйка. – Как она могла войти, чтобы колокольчик не зазвонил?

– Она вошла, когда я открыл дверь, – сказал я. – Он звякнул один раз за нас обоих. Отсюда ей до прилавка не дотянуться. Да, по-моему, она бы и не взяла ничего, если бы и могла. Правда, сестричка? – Девочка посмотрела на меня потаенным созерцательным взглядом. – Что тебе нужно? Хлеба?

Она подняла кулачок. Он развернулся, открыв пятицентовик, влажный и грязный от влажной грязцы, въевшейся в ее ладонь. Монета была сыроватой и теплой. Я почувствовал ее чуть металлический запах.

– Будьте так добры, сударыня, у вас есть булка за пять центов?

Она достала из-под прилавка вырезанный из газеты бумажный квадрат, положила на прилавок и завернула в него булку. Я положил на прилавок монету девочки и еще одну

– И будьте добры, еще одну такую же плюшку, сударыня.

Она достала еще одну плюшку.

– Дайте мне ваш пакет, – сказала она.

Я отдал ей сверток, и она развернула плюшки, и приложила к ним третью, и завернула их, и взяла монеты, и нащупала в кармане передника два медяка, и дала их мне. Я передал их девочке. Ее пальцы сомкнулись вокруг них, влажные и теплые, как червячки.

– Вы для нее купили эту плюшку? – сказала хозяйка.

– Да, мэм, – сказал я. – Наверное, запах ваших изделий нравится ей не меньше, чем мне.

Я взял оба свертка, отдал хлеб девочке, а хозяйка, вся чугунно-серая, смотрела на нас из-за прилавка с холодной непреложностью.

– Погодите минутку, – сказала она и прошла в глубину помещения. Снова открылась и закрылась внутренняя дверь. Девочка глядела на меня, прижимая булку к своему грязному платью.

– Как тебя зовут? – сказал я. Она отвела взгляд, но по-прежнему сохраняла полную неподвижность. Казалось, она даже не дышала. Вернулась хозяйка. В руке она держала что-то бесформенное. Она несла этот непонятный комок так, словно это была ручная крыса, которая сдохла.

– Вот, – сказала она. Девочка посмотрела на нее. – Возьми, – сказала хозяйка, тыча комком в девочку. – У нее только вид такой. А начнешь есть, и никакой разницы не заметишь. Бери же, я не могу стоять тут весь день.

Девочка взяла комок, все еще насторожено глядя на нее. Хозяйка вытерла руки о передник.

– Надо будет починить колокольчик, – сказала она, подошла к двери и рывком отворила ее. Колокольчик звякнул один раз, чуть слышно, чисто и незримо. Мы пошли к двери, к щурящейся спине хозяйки.

– Спасибо за сдобу, – сказал я.

– Уж эти иностранцы, – сказала она, вглядываясь в полутьму, где звякнул колокольчик. – Послушайте моего совета, молодой человек, держитесь от них подальше.

– Да, мэм, – сказал я. – Идем, сестричка. – Мы вышли. – Благодарю вас, сударыня.

Она притянула к себе дверь, потом снова распахнула, заставив колокольчик издать его единственную негромкую ноту.

– Иностранцы! – сказала она, щурясь на колокольчик.

Мы пошли по улице.

– Ну-с, – сказал я, – как насчет мороженого? – Она кусала корявую сдобу. – Ты любишь мороженое? – Она обратила на меня черный неподвижный взгляд, продолжая жевать. – Пошли.

Мы дошли до аптеки и взяли мороженого. Она по-прежнему прижимала к себе булку.

– Почему ты ее не положишь, тебе ведь удобнее будет есть? – сказал я, протягивая руку. Но она крепко держала булку и жевала мороженое, словно это была тянучка. Надкусанная сдоба лежала на столике. Девочка сосредоточенно съела мороженое, а затем опять вгрызлась в сдобу, посматривая на витрины. Я доел мороженое, и мы вышли на улицу.

– В какой стороне твой дом? – сказал я.

Двуколка, та самая, с белой лошадью. Только Док Пибоди очень уж жирен. Триста фунтов. Едешь с ним в гору, цепляешься изо всех сил. Дети. Идти пешком легче, чем так цепляться. Ты уже была у доктора Кэдди

Для чего я не могу просить сейчас после все будет хорошо будет уже не важно

Потому что женщины так хрупки так таинственны сказал отец. Хрупкое равновесие периодической скверны уравновешенной между двумя лунами. Лунами сказал он полные и желтые как августовские луны ее ляжки ее бедра. Вне вне их всегда кроме. Желтые. Как подошвы ног от ходьбы. Потом узнать, что какой-то мужчина что все это таинственное властное скрытое. И все это внутри них облекается вкрадчивостью и ждет только прикосновения чтобы. Жидкое гниение как поднявшаяся со дна падаль плывущая как белесая резина дрябло наполненная мешая запах жимолости.

– А не лучше ли тебе отнести хлеб домой?

Она посмотрела на меня. Она жевала тихо и сосредоточенно, по ее горлу через правильные интервалы проходила легкая волна. Я развернул мой пакет и дал ей плюшку.

– До свидания, – сказал я.

Я пошел дальше. Потом я оглянулся. Она была прямо позади меня.

– Тебе в эту сторону?

Она ничего не сказала. Она шагала рядом со мной, почти у меня под локтем, и ела. Мы пошли дальше. Было тихо, нам почти не встречались прохожие мешая запах жимолости Она бы мне сказала чтобы я не сидел там на ступеньках не слышал как в сумерках хлопает ее дверь как Бенджи все еще плачет Ужин она тогда сошла бы вниз мешая запах жимолости со всем этим Мы дошли до угла.

– Ну, мне туда, – сказал я. – До свидания. – Она тоже остановилась. Она дожевала последний кусок сдобы, а затем принялась за плюшку, глядя на меня над обгрызанным краем. – До свидания, – сказал я, свернул в боковую улицу, и пошел дальше, и дошел до следующего угла, и только тогда остановился.