Джон Рид - Теодор Гладков

Французское правительство официально сообщило, что ни Рид, ни Данн никогда не получат разрешения на въезд во Францию.

Теодор Рузвельт не преминул громогласно объявить:

— Если бы я был маршал Жоффр и Рид попал в мои руки, я предал бы его военно-полевому суду и расстрелял.

Возможно, сочти Рид всю эту свистопляску вокруг его имени случайной ошибкой, он был бы глубоко расстроен.

Но он сразу понял, что эта кампания не случайна и направлена не столько против него лично, сколько против идей и взглядов, которые он проповедовал и утверждал в своих очерках. И Рид не встал в позу невинно обиженного, а мужественно и с достоинством принял вызов.

Он стал выступать на собраниях в различных клубах и рассказывать правду о войне. Его встречали шиканьем и презрительными выкриками. Но он говорил, и от его спокойных, пронизанных глубокой убежденностью в своей правоте слов у многих раскрывались глаза.

Потом Рид написал статью для «Мэссиз», в которой излил всю свою ненависть к милитаризму, военщине и патриотическому психозу. Статья заканчивалась гордыми словами, прозвучавшими, клятвой, что он, Джон Рид, никогда не будет солдатом в этой войне.

Поскольку двери во Францию навсегда захлопнулись перед ним, Рид вынужден был пересмотреть свои планы. Редакция «Метрополитен» предложила ему отправиться на три месяца в Восточную Европу, чтобы описать происходящие там военные события. На этот раз Джон должен был ехать не один, а в сопровождении Бордмена Робинсона, которому редакция поручила иллюстрировать рассказы Рида.

20 марта, покончив со всеми нью-йоркскими делами (последние из них — прививки от холеры и тифа), Рид и Робинсон отплыли в Италию.

Когда в апреле 1915 года Рид вторично прибыл в эту страну, Италия, как и семь месяцев назад, все еще собиралась вступить в войну. Рассудив, что этого события можно напрасно прождать еще столько же времени, Рид и Робинсон отправились в Грецию. Маленький пыхтящий пароходик не спеша перебрался через Эгейское море и высадил их в Салониках. По странной прихоти войны этот пыльный сонный городок на задворках Европы вдруг превратился в шумный международный перекресток. Город заполняли толпы людей, говорящих на двадцати различных языках. С утра и до вечера сюда стекались беженцы: европейцы из Турции, турки, греки из Леванта. Ежедневно Рид видел печальные процессии: мужчины, женщины, дети с разбитыми в кровь ногами ковыляли рядом с тележками, груженными жалкой рухлядью. Беженцы из Лемноса занесли в город чуму, которая еще свирепствовала в районах, населенных беднотой.

Беззаботные некогда Салоники оказались опутанными густой сетью интриг и заговоров.

Салоники считались нейтральным городом, но ежедневно в него прибывали английские корабли с боеприпасами и снаряжением для сербского фронта.

Как-то Рид задумался над тем, как будут люди жить после того, как эта проклятая война кончится. Хватит ли у них жизненных сил, чтобы встать на ноги после такого страшного потрясения, не отравят ли война и лишения их души озлоблением и взаимной ненавистью? Смогут ли они снова пахать землю, ловить рыбу, петь и танцевать, рожать детей без страха за их будущее? Он думал о народе, о простых людях, создающих своими руками все стоящее на земле, а не о вырождающихся привилегированных классах.

Рид все чаще и чаще убеждался, что носителями душевных сил наций и стран, хранителями высшей человеческой культуры — культуры созидательного мирного труда, единственными спасителями подлинной цивилизации от хаоса и разрухи могут быть только люди с мозолистыми руками.

Общаясь с ними, Рид словно черпал воду из чистого родника.

Однажды ночью в пустынном квартале доков Рид и Робинсон заглянули в портовый кабачок. Это был обыкновенный греческий подвальчик с низкими сводами, плотно убитым земляным полом, грубыми столами и стульями, винными бочками, вделанными в стены. С потолка свешивалась одна-единственная тусклая лампа. За столом сидели восемь человек. Жалобно и заунывно они выводили какую-то бесконечную восточную песню и отбивали такт стаканами.

Американцев встретили приветливо, словно старых друзей. Потеснившись, усадили за стол, налили полные стаканы терпкого, густого вина.

Эти люди встретились здесь случайно, никто прежде не был знаком друг с другом. Все семеро (восьмой — хозяин) оказались плотниками. Четверо из них были греки из разных городов, один — итальянец из Алеппо в Сирии, один француз и один армянин, у которого всю семью вырезали турки.

Один из плотников говорил по-английски, другой — на грубом жаргоне французских моряков, третий — на неаполитанском наречии, четвертый — на испанском языке, принятом в Леванте, армянин — на испорченном немецком, которому научился, работая на Багдадской железной дороге. Все они знали греческий язык и своеобразный жаргон средиземноморских матросов.

Когда выпили, хозяин, сияя от удовольствия, снова наполнил всем стаканы.

— Вот он какой! — сказал итальянец. — У нас нет денег. Он нас кормит, поит, и мы спим у него на полу. Да воздаст ему господь за его доброту!

— Богу известно, как я люблю общество, — сказал хозяин. — Да и нельзя же в такое время выкидывать на улицу обездоленных людей. К тому же, когда есть работа, плотники получают хорошо. Когда-нибудь они со мной расплатятся.

Рид спросил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Хотели бы вы, чтобы Греция вступила в войну?

— Нет! — воскликнул кто-то.

Другие с угрюмым видом отрицательно покачали головами.

— Дело в том, — медленно подбирая слова, заговорил грек, знающий английский, — что эта война выгнала нас из дому и лишила работы. Плотникам сейчас нечего делать. Война разрушает, а не строит. А плотник рожден, чтобы строить.

Последние слова он перевел молчавшим слушателям, и все одобрительно зашумели.

— Ну, а как быть с Константинополем? — спросил Робинсон.

Итальянец поднял стакан и выкрикнул:

— Да здравствуй международный Константинополь, город для всех!

И все снова дружно выпили. Потом в честь гостей плотники спели протяжную турецкую песню, постукивая по столу жесткими, негнущимися пальцами.

Хозяин принес еще вина. Обрадованный итальянец по этому поводу превосходным тенором спел «Сердце красавиц». Потом все потребовали американскую песню. Джек и Робинсон спели «Тело Джона Брауна». Песня настолько понравилась, что ее повторили четыре раза и все громко подхватили припев:

Музыку сменили танцы. При мерцающем свете лампы сам хозяин повел за собой «коло». Тяжело били оземь грубые сапоги, мерно раскачивались заскорузлые сильные руки, развевались рваные одежды…