Фронтовые записки немецкого танкиста - Вольфганг Фауст

Автоматные и винтовочные пули русских забарабанили по нашему носовому бронелисту, когда я запустил двигатель и продвинул танк на несколько метров вперед, к самому обрыву берега, после чего наше 88-миллиметровое орудие произвело два выстрела шрапнелью. Советские солдаты были сметены в воду или попрыгали за борт, чтобы спастись в камышах, росших по берегу реки, одежда на них тлела, дымилась и даже горела. Тут от детонации взорвался реактивный снаряд «катюши», а за ней и другой – и в несколько секунд вся баржа перестала существовать, от нее остались только нечеткие очертания на воде, полыхающие огнем. Нос посудины отломился, и его унесло течением, вскоре он совершенно исчез за пеленой снегопада.

– Но сколько их еще там? – пробормотал Хелман, но я услышал его слова через ТПУ.

– У нас горючее на исходе, герр полковник, – напомнил я ему.

Он выругался.

– Тогда надо взять в плен одного из тех, кто остался в живых. Он расскажет нам о расположении других их огневых точек. Стрелок-радист, сходи посмотри, есть ли там живые.

Курт буркнул и, захватив свой МП-40, выбрался наружу, в завывающий ветер. В ярком свете горящей русской баржи мне было видно, как Курт подходил к каждому телу русских в еще тлеющей одежде, толкая их стволом автомата. Около одного такого тела он наклонился и стащил у него с ног валенки, всегда желанный трофей, если они были новыми и подходили по размеру.

Обойдя все тела, он еще раз огляделся по сторонам в уже неверном свете уходящей под воду баржи, вокруг которой, шипя, парила вода, и отрицательно покачал головой.

Потом вернулся обратно к танку и, перед тем как забраться в люк, взглянул на меня через стеклоблок прибора наблюдения, торжествующе повертев перед ним своими новыми валенками. Пусть захватить языка и не получилось, зато хоть разжился парой теплой обуви на ночь. А затем голова его разлетелась, и части его черепа и мозгов брызнули во все стороны. Жидкость из его головы плеснулась на мой прибор наблюдения, окрасив стекло в пурпурный цвет, еще несколько пуль пробили его шею и грудь. Курт рухнул на землю под передним бронелистом нашего танка и пропал у меня из поля зрения.

Нет, только не Курт, наш большой уродливый Курт.

За его спиной стоял тот самый русский, горящая сигарета которого выдала местоположение его товарищей. Ствол автомата у него в руке еще дымился, он пытался поменять опустевший диск. Самодельная сигарета по-прежнему курилась у него во рту.

– Сбрось его с обрыва, механик, – приказал мне Хелман.

– Но под танком наш Курт, – ответил я.

– Он уже мертв. Сбей этого русского.

– Но Курт как раз у нас под гусеницами.

Хелман выругался, а русский все также стоял, покачиваясь на ногах, будучи пьян или оглушен, а то и все вместе. Лязгнул, откинувшись, командирский люк в башне, прогремела короткая очередь из МП-40. Русский, крутнувшись на месте, рухнул по склону вниз и скорчился в зарослях камыша.

Мы положили тело Курта на лобовой бронелист и медленным ходом вернулись к мосту, хотя я и не конца представлял, что же мы собираемся сделать с его телом. В конце концов я натянул трофейные валенки на ноги Курта, и мы погребли его в снежном сугробе на берегу реки. Хелман сказал при этом несколько слов:

– Этот солдат погиб, защищая Европу от опасности, исходящей из России, и защищая рейх от большевизма и уничтожения. Он выполнил свой высший долг в качестве германского солдата. Мы все гордимся им.

Затем мы вернули нашу русскую пленницу в свой «Тигр» и взяли одного человека из экипажей «Тигров», потерявших свои машины, на замену Курта как стрелка-радиста. После этого принялись ждать рассвета, когда русские должны были подойти к переправе.

* * *

Около двух часов утра, когда поднявшийся ветер свистел о броню нашего танка, я на несколько минут задремал. Во сне я снова был в нашей квартирке в Мюнхене, сидел за столом на кухне, а моя мама подогревала на плите молоко, собираясь напечь Pfannkuchen, блины, политые сахарным сиропом. Мой отец читал вечернюю газету, а моя сестра дразнила меня, потому что заметила в школе, как одна девочка тайком передала мне записку. Затем в памяти всплыла картина разбомбленного квартала жилых домов, нагромождение битого кирпича и строительного камня, разрушенные квартиры с обрывками обоев и валяющимися среди обломков картинами. Где-то под ними осталась и моя семья.

– Я говорю по-немецки.

Эти слова произнес совсем над моим ухом чей-то голос, и мне показалось очень странным, что кто-то говорит такое в Мюнхене, пусть даже и во сне. Я сказал:

– Что?

– Я говорю по-немецки.

Эти слова были произнесены едва слышным шепотом.

Я открыл глаза.

Прямо перед моим лицом поблескивали на щитке управления индикаторы контрольных приборов «Тигра», подсвеченные слабо горящей лампочкой. Ветер бешено свистел, разбиваясь о корпус и башню танка, и на какие-то мгновения я было решил, что принял свист ветра за чей-то голос. По другую сторону кожуха трансмиссии, на месте Курта наш новый радист-стрелок, казалось, дремал, повернувшись лицом к борту машины.

– Я говорю по-немецки.

Эти слова произнесла русская пленница, обращаясь ко мне, на немецком языке, сидя за моей спиной и приблизив губы совсем близко к моему уху. Я мог даже чувствовать ее дыхание.

– Вы понимаете меня? – снова прошептала она.

Я кивнул, нащупывая тем временем лежавший рядом со мной МП-40.

– Ваш командир вышел из танка, – прошептала она, так тихо, что я едва разбирал ее слова, почти неслышные из-за свиста и воя ветра. – А все другие члены экипажа уснули.

– Кто вы? – спросил я.

– Я не хочу сгореть в танке.

– Кто вы такая? – повторил я вопрос.

– Я обычный рядовой боец. Я не знаю ничего важного. Но когда наши пойдут в атаку, этот танк сожгут. Я не хочу сгореть в нем.

Наш новый стрелок-радист что-то пробурчал во сне, а я услышал, как Вильф и летчик двигаются в башне. Спали ли они, скрючившись на своих узких сиденьях, или занимались с орудием? И в самом ли деле Хелман вышел из танка?

Обернувшись, я бросил взгляд на женщину за моей спиной. Она сидела, подавшись вперед, одна ее рука была по-прежнему прикована цепочкой к стеллажу боеукладки. Да, если наш «Тигр» подожгут, она окажется в его корпусе, как в ловушке, прикованная к его каркасу. А Хелман скорее предпочтет такой исход, чем подвергнет риску потерять свое ценное имущество в хаосе отступления.

– Откуда вы знаете немецкий язык? – прошептал я.

– В свое время выучила, – ответила она. – Пожалуйста, не дайте мне сгореть здесь. Вы же хороший человек.

Я отвернулся от нее и уставился невидящим взором сквозь прибор наблюдения в белую пелену падающего снега.

Хороший человек?