Терское казачество - Михаил Караулов

Пятьсот отборных Гребенских бойцов и большая часть Терских казаков погибли тогда в руках полудиких варваров, или под ударом предательского ножа, или в цепях тяжкого рабства. Сотни семей осиротели на Тереке, и памятником этого остаются в Гребенских городках до сих пор своеобразные фамилии, данные оставшимся при вдовах мальчикам по именам их отцов: Семенкин, Федюшкин, и тому подобное. Осенью того же 1717 года четверо случайно ушедших пленных: яицкий казак Емельянов, татарин Алтын, гребенской казак Белотелкин и вожак похода туркмен Ходажа-Нефес – перед сенатом и в присутствии самого Царя передали, что видели и знали о несчастном конце индейского похода. Еще известны два станичника, которым, и то уже чрез многие годы, тоже удалось вернуться на родину. То были: Червленого городка казак Иван Демушкин и Щедринского городка – Петр Стрелков. (Последнего до самой смерти звали «хивинцем» и это прозвище унаследовали и его дети.) Оба они, переходя от одного бусурманского хозяина к другому путем продажи, попали наконец в Персию, откуда и выбежали уже в старости.

Вот как рассказывал об этом несчастном походе Демушкин.

«Взяли мы, пятьсот Гребенских казаков, от отцов и матерей родительское благословение, навеки нерушимое, распрощались с детьми и женами, братьями и сестрами, и отправились к Гурьеву-городку, в отряд князя Бековича-Черкасского. С того сборного места, от Гурьева-городка, начался наш поход бесталанный через неделю аль через две после Красной-Горки. Потянулась пред нами степь безлюдная, и нет ей конца-краю. Жары наступили пуще, чем у нас в Успеньев пост. Идем все по пескам сыпучим, песенки попеваючи; становимся на отдых, где попадается поляна с копанью (колодец. – Примеч. ред.) и тощей травкой. Воду пьем соленую и горькую, страсть какую противную, кормимся казенным сухарем, а домашние кокурки (лепешки. – Примеч. ред.) давно уж вышли. Где трафится бурьян, колючка какая, сварим кашу, а посчастливится подстрелить сайгака, поедим печеного мяса. Сайгаков подсиживать мы выучились у Яицких казаков; таким только способом его шайтана и добудешь, а конем, хоть бы тебе Шолохова завода был, ни в жизнь не догонишь. Недели через три кони у нас крепко исхудали, а еще через недельку стали падать. Да что кони, и казенные верблюды валиться начали. На седьмой аль на восьмой неделе мы дошли до больших озер: сказывали Яицкие казаки, река там большая перепружена. До этого места киргизы и трухмены делали на нас два больших нападения, – слышь, хивинским ханом были подкуплены, – мы их оба раза, как мякину, по степи развеяли. Яицкие казаки дивовались, как мы супротив длинных киргизских пик в шашки ходили, а мы как понажмем поганых халатников да погоним по-кабардинскому, так они и пики свои по полю поразбросают; подберем мы эти шесты оберемками да после на дрова рубим и кашу варим. Так-то!.. У озер князь Бекович велел делать окоп: идет, вишь, на наш отряд сам хан хивинский с силой великой басурманской. И точно подошла орда несметная, напуски делала со всех сторон и билась три дня. На четвертый день и след ее простыл, а мы тронулись к Хиве. Тут было нам небесное видение. Явилось оно после половины дня, на привале. Солнце пекло немилосердно; ни единой тучки не было на небе, да их в той стороне и не бывает вовсе в летнюю пору. Вдруг солнышко начало примеркать, темнеть; темнеет оно больше и больше, в чугунную сковороду, с позволения сказать, оборачивается, и дошло до того, что от него остался один лишь небольшой краешек наподобие молодого месяца. Сделались сумерки, а до вечера-то было далеко. В отряде все притихло, на всех нашел страх. Лошади и верблюды ежатся, торопятся, как бы чуют зверя. Мы крестимся, говорим про себя: “Господи Исусе”, а какие были в отряде татары, те раскинули по песку епанчи и стали делать поклонение явленному в денную пору, молодому месяцу. Прошло полчаса, коли не больше, в этом страхе и ужасе; потом солнце начало мало помалу открываться, прогонять мрак бесовский, и наконец опять пришло в свой прежний вид. Опять пошел по отряду говор, да толки невеселые. Все старые люди, казаки, драгуны, астраханские купцы, в один голос сказали: “Сие знамение на радость махаметам, а нам не к добру!” Так оно и вышло. За один переход до Хивы хан замирился, прислал князю Бековичу подарки, просил остановить войско, а самого князя звал в гости в свой ханский дворец. Собравшись ехать в гости, Бекович взял с собою наших гребенских казаков триста человек под коими держались еще кони, а у остальных уже не было их: часть были за поход побиты либо ранены, и брошены на съедение бирюкам (волкам. – Примеч. ред.), а часть подохли от безкормицы. Я с дядей Иевом в числе трехсот конных находился. Отправились мы в Хиву прибравшись в новые чекмени и бешметы с галуном, а коней поседлали с наборной сбруей. Хива город большой, обнесен стеной с каланчами, да только улицы оченно тесны. У ворот нас встретили знатные ханские вельможи; низко кланялись они князю, а нам с усмешкою говорили: “Черкез-казак якши, рака будет кушай”. Уж и дали ж они нам раки (анисовая водка. – Примеч. ред.), изменники треклятые, трусы подлые, что умеют бить только лежачего. Справивши почетную встречу, повели они нас в город, а там были положены две засады да с боков скрытно расставлены две орды в дворах за высокими глиняными заборами. Уличка, где эта ловушка была устроена, и по коей они нас вели, была узенькая и изгибалась как змея; проезжали мы по два и по три коня – больше нельзя; задним совсем не видать передних по кривулинам. Как только миновали мы первую засаду, она поднялась, запрудила уличку и бросилась на наших задних, а вторая загородила дорогу передним и начала по ним палить. Не знают наши, вперед ли, назад ли действовать? А в это самое время показалась орда с обоих боков улички и давай жарить с заборов, с крыш, с деревьев, из окон домов. Вот в какую западню мы втюрились. И не приведи же, Господи, какое началось там побоище: пули, камни сыпались на нас со всех сторон, даже пиками трехсаженными донимали нас сверху: знаешь, как рыбу багрят на Яике зимой. Старшины и пятидесятники с самого начала крикнули: “С конь долой! ружье в руки!”, а потом все подают голос: “в кучу, молодцы, в кучу!” Куда ж там в кучу, коль двум, трем человекам с лошадьми обернуться негде. Бились в растяжку, да и бились же не на живот, а на смерть, поколь ни одного человека не осталось на ногах. Раненые, и те отбивались лежачие, не хотели отдаваться в полон. Раненых было много, затем, что неприятель бил все сверху, прячась за свои заслоны, и неловко попадал, а какой смело выставлялся, того наша пуля не миновала. Под конец дела, наших раненых топтали лошади, в переполохе, а хивинцы их дорезали. Ни один человек не вышел из треклятой трущобы, все там полегли. Не пощадили изверги и казацких трупов: у иных отрезывали головы, вздевали на пики и носили по базарам. Бековича схватили раненого, как видно, не тяжело, поволокли во дворец и там вымучили у него приказ к отряду, чтоб расходился малыми частями по разным аулам на квартиры; а когда разошлись таким глупым порядком, в те поры одних побили, других разобрали по рукам и повернули в ясыри. После того, как Бекович подписал такой приказ в ханском дворце, его тиранили всякими лютыми муками, еще с живого сдирали кожу, сперва с головы, а потом с рук и с ног, да все приговаривали: “Не ходи, Довлет, в нашу землю! не отнимай у нас Аму-Дарьи реки! не ищи золотых песков!” Каким же родом, спросите вы, я-то остался жив? А вот каким. Я безотлучно находился с боку дяди Иева: сказано, – от дяди ни пяди. Когда спешились, он велел мне держать коней, а сам все отстреливался; кони дюже бились, а он мне: “Держи, держи, Ванюша, не робей, дурачок! даст Бог отмахаемся, а там опять на конь и тогда вот как погоним их, поганцев!” Тут покойник изругался неладно, а меня вдруг трахнуло камнем по голове, в глазах пожелтело, и я повалился без чувств лошадям под ноги. Долго ли находился я в этом бесчувственном состоянии, сказать не умею, только очнулся, себе не на радость, в дворе одного знатного хивинца; двор большой, вокруг меня много народа с зверскими лицами, а дядина голова, смотрю, торчит на пике. На меня надели цепь, как на собаку, и с того страшного дня началась моя долгая горькая неволя. Нет злее каторги на свете, как жизнь в ясырях у басурман».