Рутина - Евгений Алехин

– Слушай сюда, – сказал Зоберн. – Этот Йоссель большая шишка, тебе повезло. Заполнять анкету так. Во-первых, вспоминай все свои публикации или выдумывай. Чем их больше, тем лучше. Во-вторых, пиши, что совершенно свободно владеешь английским.

– Но это не так.

– Никого не волнует. Тебе главное пролезть туда. На месте разберешься. Еще обязательно напиши, что ты пишешь критику или детскую литературу. И не забудь указать свою драгоценную «Металлплощадку» в качестве местожительства. Они такое любят, само название может произвести хорошее впечатление. Типа талант, который достали из жопы, отмыли и везут в Штаты.

Был вечер, я гулял по участку.

– Как дела вообще? – вдруг нежно спросил Зоберн. Видимо, я застал его в лирическом, мягком настроении. Так-то он всегда разговаривал со мной несколько свысока, но я его прощал, связывая это с его больным самолюбием. Всегда я думал, что живется ему тяжело, ведь он себя со всеми сравнивал, везде искал способ стать первым.

– Ничего, работаю. Поднимаем стены пристройки, скоро будем красить, потом крыть крышу. Потом утеплять изнутри. И в конце уже внутренняя отделка. Думаю, что пробуду на этом объекте до зимы. Сейчас пойду с прорабом пиво пить.

– Звучит волшебно, – мечтательно протянул Зоберн. – Правильно, мужчина должен работать.

– У тебя как?

– Отлично. Продал в Голландию Дмитрия Данилова и Анатолия Гаврилова. Скоро выйдут их книги.

– Типа ты литературным агентом заделался?

– Скорее, я по-дружески.

– И ничего с этого не получаешь?

Тут он неопределенно хмыкнул. Может, хотел, чтобы я решил: получает. А может, наоборот. Этот мудила сам себя когда-нибудь перехитрит.

– Рассказ мой отнес в «Эсквайр»?

Он засмеялся и сказал, что сделал лучше. Вместо моего рассказа, который там в жопу никому не уперся, он сходил на кафедру прозы в Литературном институте и упросил показать ему вступительное сочинение Виктора Пелевина, написанное в восьмидесятых. Отсканировал его и продал в «Эсквайр» за триста долларов. Позже мне попадется этот номер в руки. Всего одна фотография этого сочинения, на самой последней странице в разделе «документ», принесла Зоберну такой барыш.

– Как же ты додумался? Ты делаешь деньги из воздуха.

– Точно! – радостно подтвердил Зоберн. – Ладно. Я покажу твои рассказы переводчице, если ты напишешь еще несколько штук на уровне моего любимого «Боя с саблей». Один хороший рассказ должен быть в начале, один в конце и хотя бы один в середине. Тогда, считай, книга готова.

– Точно покажешь? Опять, наверное, врешь.

Зоберн рассмеялся:

– Конечно, вру. Пиши пока свои истории про святых русских гопников. Когда у тебя накопится несколько книг про них, думаю, году в двадцатом, мы встретимся, и можно будет сделать выжимку на один красивый томик. Развитие у тебя заторможенное, что поделать.

– Плохой ты. Злой. Завидуешь моему гению.

– Ты спасибо мне скажешь, Алехин, – сказал Зоберн. – И я тебя очень прошу. Не умри до две тысячи двадцатого года от пьянства и венерических болезней. Иначе нам твою книгу не продать и не перевести.

Ближайший год я не буду общаться с Зоберном, так он меня обидел. Но он был прав. Я ему скажу свое «спасибо».

Благодаря Марату и Сжигателю, Зоберн и его проекты понемногу утрачивали для меня авторитет, уходили из моего поля зрения. Я видел, что хороший писатель может почти не публиковаться, не получать литературных премий, не стремиться к широкому признанию, не разбираться в литературном процессе и даже презирать его. Даже рассказ Зоберна «Плавский чай», который я всем показывал и считал вышкой, особо не произвел на них впечатления. Он пускает пыль в глаза, осваивает приемы, пишет для критиков, говорили Марат и Сжигатель про его творчество. Если копнуть, там ничего нет.

В общем, я заполнил анкету, воспользовавшись советами Зоберна, выбрал для перевода рассказ «Ядерная весна» (хотя Сигита настаивала на другом тексте, свежайшем «Добровольцев нет») и продолжал работать, писать книгу. Выходные проводил с Валерой, Сжигателем или Костей. Мы немного убрали квартиру, поделили комнату на две части, отмыли кухню. Было нормально. Созванивались с Сигитой, она в основном тусила в общаге. Я переживал и ревновал. Как я уехал, там все время отмечали какие-то праздники. Шел чемпионат мира по футболу, и они раз в несколько дней праздновали победы России или пили, когда смотрели матчи других стран. Недавно все были равнодушны к футболу, сейчас же их охватила страсть истинных болельщиков. Один раз я позвонил, и Сигита, пьяная, начала мне лепетать про победу Димы Билана на Евровидении.

– Чего?! Ты совсем разум потеряла?! – взмолился я. – Я хотел твой приезд обсудить, узнать, купила ли ты билеты. А ты набухалась от счастья, потому что какой-то заднеприводный прыгунок опозорил страну на ссаном клоунском мероприятии?

Сигита, видимо не зная, как оправдаться, передала трубку Лему. Пьяный Лем орал:

– Женька! Ура, мы взяли Евровидение!

– Лем, ты же белорус! Кто – «мы»?! Зайдите на ласт фм, посмотрите, какие теги прописаны под его именем. Потом испытывайте патриотическое чувство победы!

Альбом «ночных грузчиков» был готов, потом я дописал роман. Успел все доделать за несколько дней до двадцатитрехлетия, как и планировал. Я рассчитывал на огромный кайф, но чувство не сильно отличалось от того, что испытывал, дописав любой рассказ. Это был четверг, поздний вечер, я вышел на крыльцо и позвонил Марату, затем Сжигателю, потом Валере. Все они меня поздравили. В субботу я пригласил их в гости на двойной день рождения: меня и романа. Костя, к сожалению, уже уехал в Кемерово. Я стоял рядом с недостроенным домом и пытался испытать нечто большее, бесконечное, что-то вне рутины этой жизни, вечное, ведь мечта была частью воплощена. Все же чего-то не хватало. Кайф был близко, но доступен не полностью.

Я подарил себе принтер. Это было очень приятно, у меня есть роман, выпивка, и я жду гостей. Хотя чувствовалось, что время собирается ускориться. Прошедший год жизни от «двадцать два» до «двадцать три» казался самым длинным и насыщенным событиями, теперь все пойдет быстрее. Сделал несколько распечаток, чтобы друзья прочитали и оставили пометки. В течение пары недель собирался отредактировать и начинать рассылать по издательствам.

После того как Сигита не приехала в Петербург, я написал целый рассказ, он называется «Естествоиспытатель». Если кратко: она затусила в общаге и не села на поезд. Я решил закончить эти отношения. Вернее, я сказал ей, смухлевав, что между нами все кончено, но сам ждал, что она приедет, и надеялся, что все наладится. Она постоянно мне писала, как скучает, я отвечал резко: «Я тебе не верю, я не хочу читать или выслушивать эту чушь». Подсказывать ей: купи билет, сядь на поезд, приезжай и докажи, что любишь меня, – не собирался.

Начались мрачные дни и недели. Если выходные совпадали с выходными Сжигателя, мы напивались вместе, употребляя в основном водку, если не совпадали, я пил один. Начинал в пятницу вечером, ходил по дешевым барам на районе и заканчивал ранним утром понедельника. Там была маленькая река, которую мы со Сжигателем назвали Говноплюйкой, в ней плавали бутылки, отходы, дерьмо, разноцветные жидкости, окурки, стеклянные и пластиковые бутылки. Часто я выходил из дома и садился на бетонный бордюр, припивал, глядя на эту речушку. Обычно в конце этих мини-запоев у меня было несколько бутылок дешевого вина, и я валялся на полу, не в состоянии уже ни опьянеть, ни протрезветь, ни уснуть перед работой. Похмельный мозг бредил тысячами идей, я начинал писать какие-то рассказы и бросал их. Строки бессвязных стихов тоже не приводили к целому. Закольцованные фрагменты чужой музыки вызывали сумбурные картинки, вспыхивающие и таявшие в этой пятиэтажке из гнилого конструктора. Я переписывался с кучей разных баб, «вконтакте» и через мэйл агент, но вырубить секс не удавалось. Не то чтобы мне сильно хотелось: я чувствовал, что отходняк после расставания с Сигитой от этого не только не ослабнет, но еще усилится.