Клуб бездомных мечтателей - Лиз Мюррей

– Ах ты идиотка, – сказала я вслух про саму себя.

В ярости я бросила подушку и попала в диораму, куски которой упали с комода на пол.

Если и до этого все обитатели нашей квартиры жили своей собственной жизнью, то к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, каждый из членов нашей семьи превратился в обособленный континент, отгороженный дверью своей комнаты. Я уже и не надеялась, что мы сможем когда-нибудь снова стать единой семьей. Я большую часть времени проводила вне дома, заливая бензин на автозаправках или пакуя товары в магазине. Лиза, уединившись в своей комнате, слушала громкую музыку и держала дверь запертой. Папа выезжал в город или гулял по району. Мама завела знакомство с омерзительным человеком, присутствие которого в нашем доме только отдаляло нас друг от друга.

Леонард Мон был экстравагантным худющим мужчиной, похожим на персонажа с картины «Крик» Эдварда Мунка. Он был лыс, за исключением небольших пучков волос по бокам черепа, а его глаза вылезали из орбит, словно его кто-то душит. Он был нервным и взбалмошным и страдал от психического заболевания, похожего на то, что было у мамы. Свой недуг Леонард запивал горстями разноцветных таблеток. Мама познакомилась с ним в баре, и во время разговора выяснилось, что вкус и предпочтения в мужчинах у них одинаковы. Мама с Леонардом начали «заседать» на кухне, превратив ее во что-то среднее между притоном, лаунж-баром и клубом по интересам, где жалуются на все и вся. И, конечно, кухня превратилась в место подготовки и употребления наркотиков.

Циклы общения мамы с Леонардом были напрямую завязаны на получение социального чека. Папа исполнял роль посыльного, приносящего наркотики. В его отсутствие мама с Леонардом трепались о жизни и поглощали огромные бутылки пива. После получения чеков мама с Леонардом и папой гуляли две недели или до тех пор, пока под глазами всех участников «марафона на стойкость» не появлялись глубокие темные круги и не оставалось ни одного доллара. Леонард исчезал, чтобы появиться сразу после получения чеков. Он не оставался на скучные будни, когда у нас не было денег, а мама спала днями напролет.

Папа, Лиза и я смеялись над Леонардом. Никто из нас, включая, думаю, и саму маму, не испытывал к нему особой любви. У него был резкий и высокий голос, он считал себя пупом земли и не любил детей (несмотря на то что по профессии был учителем). Но в нашей семье решения не принимались на основе того, нравится нам что-то или нет, точно так же, как и не принимались, исходя из принципа, что для семьи хорошо, а что – плохо. Главным фактором любых решений были наркотики, а Леонард любил наркотики, следовательно, когда у него были деньги, он был желанным гостем.

Иногда я сопровождала папу, когда он шел за наркотиками, и мы смешили друг друга, передразнивая Леонарда, который постоянно ныл и жаловался женским голосом. Папа вводил в банкомат пин-код карточки Леонарда, с которой снимал деньги на очередной «чек». Я выпучивала глаза и говорила голосом Леонарда: «О, Джини! Жизнь такая слооожная, оооо!»

Папа сгибался пополам от хохота, колотил себя рукой по колену, стоя около банкомата в те предрассветные часы, а потом просил меня еще раз изобразить Леонарда. Когда мы поднимались на наш этаж, голос Леонарда раздавался еще задолго до того, как мы подходили к двери нашей квартиры.

«Ооо, эти дети, Джини, если бы их не было, моя работа была бы такой приятной! Ах, эти маленькие твари! Мне так хочется их отшлепать, когда они плохо себя ведут!»

Леонард вообще был противником того, чтобы заводить детей. И он не стеснялся об этом говорить. Через открытую дверь соседней комнаты я прекрасно слышала, как он театральным шепотом жаловался маме:

«О, они такие неблагодарные! Я просто не знаю, как ты своих переносишь! – Он затягивался сигаретой, причмокивая. – Я и на работе их терпеть не могу, просто не представляю, как ты переносишь их у себя дома!»

«Леонард, перестань», – слабым голосом протестовала мама.

Мама никогда не спорила с ним по этому поводу. Мне думается, причина была проста – социальный чек. Поэтому мама спокойно попивала свое пиво и не реагировала на выпады учителя, ненавидевшего детей.

Возможно, если бы дело ограничилось детоненавистничеством, я бы не возражала против присутствия Леонарда в нашей квартире. Но кроме этого (и многого другого) мне не нравились его бесконечные разговоры о том, что он так же, как и мама, является ВИЧ-положительным. Мне было очень больно слушать это.

Данная тема начинала обсуждаться после того, как первая эйфорическая стадия действия кокаина заканчивалась. В это время реальность била, словно молотом по голове, и у человека возникали меланхоличные мысли.

«Джини, у меня сердце так стучит! Возьми меня за руку», – просил Леонард.

Мама уже несколько лет не держала меня за руку. Последнее наше искреннее объятие было тогда, когда она сообщила мне, что больна СПИДом. Несмотря на это, мама послушно брала его за руку, сцепив с ним пальцы.

«Джини, я так не хочу заболеть! – гнусавил Леонард. – Хотя если мы заболеем, то не доживем до старости. Это, слава богу, нам не грозит. Приятно, Джин, не правда ли?»

Когда он вел такие разговоры, я находилась от них не более чем в трех метрах. Я была так близко, что чувствовала дым их сигарет. Я четко слышала каждое произнесенное слово.

«О, Джини, это же так хорошо! Все равно все наши лучшие года закончатся к сорока».

«Знаю, Леонард. Это обнадеживает, – соглашалась мама. – Нам не грозит старость».

* * *

Если у меня и были иллюзии насчет того, что употребление наркотиков совершенно безвредно, они окончательно исчезли с маминым диагнозом и появлением Леонарда. В конце концов, мне надоело смотреть на разные стадии их наркозависимости, мне надоело видеть их руки с венами, которые они лихорадочно искали под ярким светом флуоресцентных ламп, миг, когда иголка прокалывает кожу, кровь, которую затягивают в шприц, проверяя, что игла попала в вену и в ней нет пузырьков, после чего вводят содержимое шприца, и эйфорическое выражение лица сразу после укола.

Мне надоели пятна крови от промывания шприцев, которые были везде: на хлебе, на стенах, даже в сахарнице. Возможно, больше всего меня раздражал вид мест на теле, в которые иголка втыкалась наиболее часто. Это место могло разбухнуть, потемнеть и начать пахнуть. Мне надоело видеть, как мама ищет неушедшую вену на своем теле и находит ее между пальцами ног. Я все в большей и большей степени наблюдала бесполезность их жизни. Перед моими глазами разыгрывалась драма, как в кино, где я смотрела черно-белую ленту о том, как жизнь родителей проходит не просто впустую, а со знаком минус. Я от всего этого устала. Если раньше я могла каким-либо образом участвовать в этой составляющей их жизни, то теперь я хотела закрыть глаза или уйти далеко-далеко, чтобы этого не видеть.

Я перестала сопровождать папу до банкоматов или наркодилеров. Я даже не стала ему объяснять, почему я так поступаю. Ощущение недовольства и протеста толкало меня на улицу, и я часто в полном одиночестве гуляла по Фордхэм-роуд. Иногда я ходила к помойке около магазина одежды, куда выбрасывали некачественный товар. Это место показал мне папа. Пока родители бегали за наркотиками, я набивала рюкзак вещами, в которых, например, неправильно прошит шов. Однажды ночью, когда я ковырялась в этой мусорке, я увидела, как папа быстрыми шагами шел по Фордхэм-роуд к дилеру. Я не окликнула его и не остановила. То, что я не окликнула его, было грустно, но если бы я сделала это, было бы не менее грустно.