Последний пассажир - Уилл Дин

В итоге мы принимаем решение, что двое попытаются покормить и выгулять собак, в то время как остальные постараются пробиться в каюты.

– Сегодня я больше не пойду на улицу, – заявляет Смит. – Там холодно и скользко, и я терпеть не могу темноту. Когда небо затянуто такими облаками, как сейчас, я ни черта не вижу. Предлагаю присмотреть за собаками тем, кто помоложе. У них и зрение получше.

Мы с Фрэнни направляемся в питомник, а Дэниел и Смит пытаются выломать двери.

Пока мы поднимаемся по лестнице, цепляясь за перила, везде загорается свет. Не аварийный, а настоящий.

– О, слава Богу! – радуется Фрэнни. – Это значит, есть тепло и вода, верно? Должно быть, они устранили проблему.

– Еда, – говорю я. – Давай спустимся и проверим продуктовые склады.

Мы возвращаемся вниз, обрадованные светом. Он резко поменял наше настроение, развеяв все ужасы темноты. Пятая палуба. Третья палуба. Мы слишком напуганы, чтобы пользоваться лифтами. Не могу даже думать о том, что мы застрянем в лифте между этажами на этом корабле. Выходим на вторую палубу, а водонепроницаемые двери всё еще закрыты.

– Я думала, проблему устранили, – говорит Фрэнни.

У меня урчит в животе.

– Вряд ли вообще были какие-то проблемы. Телевизор ведь работал? Рояль, который играл сам по себе, наверняка был подключен к электричеству. Двигатели работали все это время. Если б Адмирал появилась здесь лично, я бы настояла на нашем немедленном возвращении. Думаю, они специально скрывают от нас еду.

– Но… почему? Зачем кому-то понадобилось это делать?

– Рейтинги? Кто знает. Это безнравственно.

Я замечаю что-то в зеркале. Гравировка выполнена в стиле ар-деко, но стекло словно только что двигалось. Здесь что-то не так. Всматриваюсь, отводя взгляд от двух изможденных женщин в отражении. Поворачиваю голову, сосредоточиваюсь, прикладываю ладони к поверхности зеркала, меняю позу, чтобы оставаться в вертикальном положении, когда корабль поднимается на гребень очередной волны.

– Там кто-нибудь есть? – спрашиваю я.

– Что?

Беру стул, замахиваюсь и швыряю его в зеркало.

Оно разбивается вдребезги.

Камера с несколькими объективами смотрит на нас, поворачиваясь, регулируя диафрагму и фокусируясь на наших лицах.

Глава 32

Зазубренные осколки зеркала разбросаны повсюду вокруг нас. Опускаю взгляд и вижу себя, разбитую на части и многочисленную. Разобранный калейдоскоп.

– Скрытые камеры? – спрашивает Фрэнни, заглядывая в нишу. – Адмирал сказала «видеонаблюдение», но не упомянула об этом. Сколько здесь может быть камер? – Она поворачивается вокруг себя. – А в душевых? А в туалетах? О боже, кажется, меня сейчас стошнит.

Осколки стекла скользят по полу, когда корабль кренится, а затем возвращаются к нам.

Я смотрю в объектив камеры, стискиваю зубы и медленно произношу:

– Сейчас же откройте продовольственные склады. Мне все равно, дадите ли вы нам пайки, да хоть хлеб и воду, но нам нужен доступ, и сегодня же. Шторм усиливается, а Смит все больше слабеет.

Я жду, тяжело дыша, хоть и знаю, что эта камера не сможет ответить на мое пустое требование. Она не способна исполнить мое желание.

Объектив упорно смотрит на меня.

– Откройте двери! – кричу я.

Фрэнни поднимает стул с пола.

– Я разобью ее вдребезги.

– Нет смысла. На каждой палубе, наверное, еще по сотне. Оставь.

Мы удрученно поднимаемся по лестнице. Пока мы спускались, у меня текли слюнки. Свет был ярким, и мы вступили в контакт с другим человеком, каким бы странным ни был этот контакт; я буквально чувствовала на языке вкус еды, которую бы приготовила. Сначала выпила бы пинту воды, чтобы утолить жажду. Две пинты. А потом съела бы что-нибудь сытное, но не требующее много времени на приготовление. Зрелый сыр, соленое французское сливочное масло, диетическое печенье, виноград, желе из айвы, пикантное мясное ассорти и вяленая ветчина. Хрустящие зеленые яблоки. Толстые ломти хлеба с корочкой. Ничего особенного, просто нормальный перекус, а потом, может быть, большой кусок шоколадного торта с помадкой, как тот, что мы подаем в кафе, – наш третий бестселлер после ванильного и лимонного с маком. Но у нас ничего нет. Вместо этого пиршества у нас есть электрическое освещение и полное отсутствие еды.

– Ты подумаешь, что я сумасшедшая… – начинает Фрэнни.

– Не более сумасшедшая, чем я, раз ступила на борт этого корабля.

– Собаки помогают мне держаться на плаву.

Мы проходим через центр корабля. Минуем двухэтажный «Голд Гриль» и поднимаемся к сравнительно небольшому «Платинум Гриль». Я думаю о том, что сказала Фрэнни. Мы идем мимо столов, накрытых льняными скатертями, с надежно прикрепленными к ним бокалами для вина. Просто чудо, что мебель не скользит по комнате. Возможно, дело в ковре или столы очень тяжелые. Может, они прикручены болтами? Здесь сотни пустых стульев. Люстра размером с семейный автомобиль мерцает над нами, покачиваясь, кристаллы мягко позвякивают, двигаясь синхронно с кораблем.

– Просто поднимаюсь к ним и кормлю, – продолжает Фрэнни. – Выпускаю побегать. Поглаживаю и заверяю, что все будет хорошо, хотя сама в этом не уверена. Смотрю в глаза живому существу, которое научилось доверять мне и получать от меня утешение. Мне нужно заботиться о них. Возможно, родители были правы с самого начала: мне следовало стать медсестрой. Не знаю. Но я рада, что собаки на борту.

– Я тоже.

– Кроме одного. – Ее тон становится серьезным. – Я бы хотела, чтобы эта овчарка вернулась домой к своему хозяину. Он пугает других собак и меня.

Поднимаемся на корму, и воздух кажется холоднее, словно мы попали в другое царство, в неизведанное северное море. На корабле горят наружные огни. Значит, риск того, что посреди ночи нас случайно протаранит и потопит контейнеровоз, значительно меньше. Это немного утешает.

Пока я поднимаюсь по внутренней лестнице на самую высокую точку судна, дыхание клубами пара вырывается из груди.

– Прямо сейчас люди, возможно, наблюдают за мной, осуждают меня, обсуждают мое прошлое, – говорит Фрэнни. – Мама и папа могут смотреть, как мы с тобой беседуем. Я на такое не подписывалась. Даже во времена Аристотеля существовало четкое различие между личной и общественной жизнью. Я не сторонник публичности. Это не про меня. В школе я никогда добровольно не участвовала ни в чем, что могло бы привлечь ко мне внимание. Никаких мюзиклов или школьных постановок. Я – фоновый персонаж. Тихоня. Не хочу, чтобы меня обсуждали или анализировали. Я даже мысль о тесном сближении с кем-либо не выношу: во всем этом чувствуется уязвимость, незащищенность, потакание слабостям. Не могу отделаться от ощущения, что это переходит все границы. Что будет дальше? Обнародование медицинских данных и выписок с банковских счетов? Нам нужна конфиденциальность, чтобы нормально жить и чувствовать себя