Долгая дорога к маме - Михаил Константинович Зарубин

силы против него. Но, видимо, перестарались, и это помогло ему. Во-первых, у нас гонимых начальством жалеют, а во-вторых, теперь он уже боролся за место руководителя по-настоящему, сам писал смелую программу, причем верил в ее жизнеспособность, что позволило ему убедительно выступить. Повторные выборы он выиграл.

С тех самых пор он и не видел Александра Юрьевича. Тот ушел сразу после выборов, не прощаясь и не передавая, как положено, дела. Ушел и все.

Двадцать лет пронеслись удивительно быстро. Что только не вместилось в них: развал империи, кооперация, приватизация, демократизация, отсутствие работы, рыночные отношения, захваты предприятий, перечень можно составить ни на одном листе, а те далекие выборы остались в памяти, как детские игры взрослых людей, вроде, как цветочки, а ягодки уж потом поспели.

Михаил Константинович вышел в приемную. На диване сидел и, как ни в чем не бывало, болтал с секретаршей Александр Юрьевич. Конечно, он изменился, да и что удивительного, лет семьдесят поди, время к закату. Но все равно для своих лет выглядит великолепно, отметил Михаил Константинович. Интересно, что его сюда привело?

Пригласил в кабинет. Обменялись общими фразами о жизни, о здоровье.

— Удивился, наверное, зачем пришел? — спросил Александр Юрьевич:

— Я уже давно ничему не удивляюсь. Знаю, земля круглая и, если даже люди идут в разные стороны, они все равно встретятся.

— Миша, могу я тебя как прежде называть?

— Можете.

— Да и ты мне не выкай, я к тебе пришел по старой памяти. Понимаешь, я ведь двадцать пять лет отработал в этой «артели», начинал мастером, а закончил руководителем, и за все это время хоть бы гвоздь мне достался.

— Но тогда за гвоздь могли и посадить, Александр Юрьевич.

— Да, кто-то сидел, а кто-то и дворцы строил.

— Не будем об этом, вечная тема.

— Хорошо, так зачем я пришел? Есть у меня единственная сестра. Она старше меня, недавно у нее умер муж, осталась одна. Хочу перевезти к себе. Квартира у меня хоть и большая, но жена даже слушать не желает, чтобы совместно жить. Решили приобрести однокомнатную квартиру, и тут я и вспомнил о тебе. Ведь ушел я из треста гол, как сокол, все оставил. Теперь слышу и читаю в газетах, дела у вас идут великолепно. Однако в этом есть частичка и моего труда. По моим расчетам эта частичка равна однокомнатной квартире. Это уже по самому скромному счету, а если все разложить, то за мой вклад не одну квартиру надо дать.

Михаил Константинович молчал. Смотрел на сидящего напротив него человека и молчал. Опешил от сказанного. Может, это шутка? Да нет, вроде, говорит серьезно, убежденно.

— Миша, что ты молчишь?

— Слушаю со вниманием. И не могу понять, что ты хочешь от меня.

— Хочу, чтобы ты за мои труды и за сделанное мною, дал мне квартиру.

— Бесплатно?

— За деньги я везде куплю, сюда бы не пришел.

— Тюремный срок дают только за ранее содеянное, — попытался пошутить Михаил Константинович.

— Чего? — набычился Александр Юрьевич.

— Неудачно пошутил. А если всерьез, то, о чем ты просишь, невозможно без решения общего собрания акционеров. Ведь все подарки делаются из прибыли. Потому пиши заявление.

— Какой же ты, однако, неблагодарный человек. Оставил тебе такую махину, рабочее место создал хлебное, в богатстве купаешься, по заграницам ездишь, награды получаешь, а мне даже шерсти клок не достался.

— Послушай, Александр Юрьевич! Не видел я тебя двадцать лет, но знал, что после нас трудоустроился ты неплохо. Особо не вкалывал, дела своего не открывал. Всегда помогал кому-то. Ответственность нес перед своим хозяином. Подошла пора, ушел на отдых. Махину ты оставил? Так она в советской империи осталась. Военные строители — треть коллектива, еще до приватизации испарились. Из зданий, где конторские помещения были, нас выгнали в первые годы перестройки, так как у них свой хозяин объявился. Производственную базу, на которую потратили столько сил и денег, приватизировало Министерство оборонной промышленности — по их титулу шла стройка и финансировалась за счет их средств. Что осталось: несколько сараев на старой базе, требовавших такие суммы на восстановление, которые можно увидеть только во сне. Остался огромный жилой фонд, пожирающий все свободные и не свободные средства. Государство, объявившее, что этот фонд его собственность, взять в эксплуатацию его не спешило, выпуская различные документы, противоречившие один другому. И, вдобавок ко всему этому, нерадивый коллектив, который быстро понял, что убегать некуда, кругом еще хуже, а здесь как-никак выдается зарплата, правда, техника, изношенная до предела, выходила из строя и ремонтировалась больше, чем работала. Ты же прекрасно знаешь, что таких организаций в главке, как наша, было больше сорока. А что осталось? Могу точно назвать две, наша и вторая, что к Газпрому пристроилась. И что это ты вдруг о долгах вспомнил? А где ты был, когда бандиты нас прибрать к рукам хотели? Скажешь, не знал? Знал, но даже палец о палец не ударил, чтобы помочь. Радовался, что без тебя все наперекосяк идет. О бизнесе говоришь. Разве не известно тебе, какой в России бизнес? При наших законах, которые принимаются утром, к обеду уже вносятся поправки и со всеми изменениями утверждаются вечером, невозможен никакой бизнес. Главная цель в нашей стране не помочь бизнесу, а найти нарушения и оштрафовать. Как воронье налетают и выдирают все живое. Какой бизнес, какое развитие? День прожил, будь счастлив, что до смерти не заклевали. Ностальгии о советском у меня нет. Единственное преимущество того времени: один судья был — обком партии, как сказал, так и будет. А сейчас полная «демократия». Каждая проверяющая инспекция свой вершит суд.

— Миша, а чего ты разошелся? Нет, так и нет, что меня учить и попрекать. Я свое отслужил. Думал, что «с худой овцы хоть шерсти клок».

— Выходит, худая овца — это я.

— Да это я так, к слову.

— Не дело, Александр Юрьевич, через двадцать лет так встречаться.

— Конечно, не дело. Но я и через двадцать лет не забыл того дня, когда ты меня выкинул с работы.

— До сих пор считаешь, что сделал это я?

— Считаю.

— Бог тебе судья. Прощай, Александр Юрьевич.

— Гонишь?

— Нет, просто считаю, что разговора у нас не получилось и не получится.

Хлопнула створка окна, на улице поднялся ветер, пошел дождь, превратившийся в ливень.

Он прикрыл окно и смотрел на завесу воды, которая неслась с небес, подобно водопаду, катилась струйками по стеклу, прыгала по асфальту, а по лужам уже плыли пузыри. Вот так и жизнь летит, подумал он.

Часть