Демиургия. Рассказы - Виталий Орехов

Он и так это знал. Эльмар никогда не позволял дочери так поздно гулять по городу. Рассказы и сюжеты по телевидению как будто специально наэлектризовывали атмосферу. Еще недавно в Петербурге троих оправдали по обвинению в разжигании национальной розни, осудили лишь за разбойное нападение, и то, досрочно – дети. Когда они выходили из здания суда, в римском приветствии поднимаю руку и крича в камеры «Зиг хайль!» – становилось не по себе. Дети. Кто же вырастет из таких детей?

Эльмар полюбил Марию во времена Перестройки, когда казалось, что придет новая свобода, свобода кричать «Бей жидов – спасай Россию!»? когда счастье для всех было так близко. Близко. Близко?

– Где ее телефон? Звонила?

– Она его опять дома оставила. Ты же знаешь Элию. Она тебе расскажет про экономику Франции во время Второй империи, но забудет одеть шапку зимой.

В этом она вся. Это у нее от матери. Хотя внешне она моя. Папина дочка. Мария такая же как и Эля, нет, наоборот за это я ее, наверное, полюбил. Тогда это было нормально, русская девушка, студентка филфака МГУ, красавица. Да, я ее и сейчас люблю. У Эли характер жены. Лучше бы наоборот. Нет, лучше, как есть

– Знаешь, Маш, я пойду до библиотеки. Туда пройду по прямой, обратно – через Караваевку. Я возьму телефон.

Мария, конечно, не стала останавливать мужа.

…

«Как дела, Фатима? – пьяный голос из-за гаражей. Вот и лицо. Бритый, еще один. Двое. Отвечать? Нет, не стоит, пока не вынудят. Я не заметила, идти дальше.

– Хэхэй, ты чего этого? Отвечай, когда тебе русские спрашивают. Ты че это? Думаешь лучше нас, Фатима?

Они подошли к ней и перегородили ей путь. Вот сейчас действительно страшно. Один протянул к ней руку. «А ты ничего… Даже для хачинки… » Хачинка… Как это слышать не приятно. Но они не знают. Только бы не били. Очень боюсь боли…

«Ну-ка, что тут у тебя? Ого, история Кавказа, Ну я тебе расскажу. Мы вас ****или, ****им и будем ****ить!»

– Пожалуйста, не трогайте меня. Отдайте книгу. Я россиянка. Я родилась и выросла в этом городе.

– Ага, конечно. Ты с гор приперлась к нам со своими баранами. Вон из России! Россия для Русских, ***ка!

Но внезапно двое скинов развернулись и побежали в сторону, бросив книгу.

– Папа!

– Эля, с тобой все нормально? Все в порядке? Они тебе что-нибудь сделали?

– Нет-нет, все хорошо, пойдем домой.

– Погоди, я их догоню, сейчас.

– Не надо! Все, правда, хорошо, пойдем домой. Я тебе по пути расскажу.

…

Через несколько десятков метров они уже спокойно шли к дому, и Эльмар слушал историю Элии.

– Я запомнил их лица, я позвоню знакомым в ГУВД, у них, наверняка, эти ублюдки на счету уже.

– Да нет, не надо, они же ничего плохого не сделали, все хорошо.

В этом она вся – мать. Почему у нее мой цвет кожи? Будь она такая же белокурая, как и Мария, у нее было бы меньше проблем. Она их не заслужила. Эльмару было страшно осознавать, как быстро и в какую сторону изменился мир. Он вырос в стране, где цвет кожи и национальность не имели значения, где с детства прививались основы, что в многонациональной стране, все народу равны, и нет «плохих» и «хороших» народов. Его родители так же, как и дедушка с бабушкой Марии воевали в Великой Отечественной войне против фашизма. Против этого креста, навеки запятнавшего древний смысл. Смысл восходящего солнца над миром, где все равны. А сейчас он ведет свою дочь, едва успевши предотвратить что-то страшное. А можно ли уже что-то предотвратить? Просто так полегли миллионы советских солдат? Просто так пролились реки крови за мир и за будущее?

– Все будет хорошо, Эль. Ты можешь не бояться. Все будет хорошо.

Элия была умной девочкой, она знала, что можно изменить гражданство, религиозные воззрения, идеологическую принадлежность. Можно изменить многое, но цвет кожи поменять нельзя. Она и не хочет.

Письмо

Шел второй год войны. Восьмая пехотная дивизия девятой армии стояла под Барановичами вот уже два месяца. Командование в лице генерала Эверта решило не предпринимать серьезных наступательных операций, ограничиваясь малочисленными вылазками, да и то с разведывательной целью. Солдаты жили в окопных землянках, по три, четыре человека в «хатке», как презрительно они называли свое жилище. Нары из материи и соломы кололи спину, постоянно было сыро, и уже многие солдаты оставляли расположения, уезжая в санитарных обозах с крупозным воспалением легких. Каждые пять дней предпринимались вылазки за линию фронта. В вылазках участвовали обычно три человека из числа солдат и один провожатый-разведчик. Зачастую солдаты возвращались ни с чем, и, отметив в отчете, что «ситуация не изменилась», уходили отдыхать. Но, случалось, что патруль обнаруживал группу, и если та не сдавалась в плен, то стрелял на поражение. Немногим выжившим после перестрелки, и дошедшим до своего окопа, начальство присуждало Георгиевский Крест 4-степени, торжественно вручая его на плацу, подальше в тылу, дабы не быть обнаруженным вражескими аэропланами.

I.

В это время, в тысяче верстах от линии фронта, жизнь шла своим сельским чередом. Война как будто не коснулась патриархального уклада жизни русской деревни, складывавшегося веками. Все также день начинался с криков петухов и заканчивался закатом. Все также проходили рекрутские наборы, правда, теперь они назывались «всеобщей мобилизацией и общеобязательной воинской повинностью для свободных сельских обывателей», забирая сыновей у крестьян. Те же чиновники на тех же местах также брали взятки, как это было и в 5-ом году, и в 81-м, и в 61-м. Как это будет в 28-м, 69-м, и 13-м.

В приемной земской управы сидело много народа: крестьяне, жаловавшиеся на полицейский произвол, чиновники, вызванные к начальству, сельские старосты, приехавшие для получения новых распоряжений. Из-за большого количества народа в небольшой комнатушке бывшей школы, еще в 87-м переделанной под здание управы, было тесно и душно. На стенах висели портреты выдающихся деятелей ярославской губернии, государственные мужи. Посередине стоял стол, с расставленными на нем шахматами, но в них никто не играл, и, судя по всему, давно, так как на фигурках тонким слоем лежала пыль. Вообще никто и некогда здесь, похоже, не убирался, даже люди, работавшие в управе, казались какими-то запыленными и неживыми, что никак не состыковывалось с их резкостью в движениях и стремительностью, с какой они перебегали из кабинета в кабинет.

Среди всего народа, желавшего увидеть председателя управы, особое внимание привлекала крестьянка лет сорока. Стояла она в углу, опершись на поручень. Одета она была бедно, на ней были валенки, серая юбка, кофта с шерстяным платком и красный платок на голове. В очереди стояла женщина довольно давно, и по всему ее виду было заметно, что она порядком устала. Она ни с кем не спорила и терпеливо ждала своей очереди. Вдруг, вышел член управы, высокий и тонкий, одетый в зеленый вицмундир, с выражением лица недовольного человека, которого отвлекли от важного для него дела, и спросил: