Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

Для проповеди Отец Коффи выбрал простейший довод: хорошею погодой все мы благословлены, но, по-церковному обойдя этот вопрос, вывода о том, что до сих пор были мы прокляты, не сделал. Где-то посреди той речи Кристи, плененный с виду, ущипнул меня за руку, я повернулся, он кивнул через проход, и я увидел миссис Гаффни.

* * *

Тут я понял, что уже видел ее однажды.

В Фахе в то время люди, в обычной жизни никогда не игравшие ни во что азартное, делали исключение ради скачек “Гранд Нэшнл” в Эйнтри. Поскольку город далеко, а выигрыш желанен, неофициальные букмекеры возникали везде где могли. В Фахе такой принимал ставки в Аптеке Арнолда Гаффни, и однажды апрельской субботой, когда меня отправили в Фаху на пасхальные каникулы, Дуна привел меня туда. Сусе нельзя было ничего сообщать. Выигрышем мы ее удивим потом, сказал Дуна, и, думаю, удивить он хотел больше, чем выиграть те деньги. Мистер Гаффни был коренастым мужчиной с быстрыми, мигавшими глазами человека, женатого на ком-то чересчур красивом. Этот факт делал его прирожденным двоюродным братом удачи и в соответствии с тем, как подобное обустраивается, породил побочное занятие букмекерством. Красавцем мистер Гаффни не был, однако был везуч – о том говорила его тихая улыбка. Незадолго до этого – возможно, чтобы добавить себе очарования, – он приобрел крупные, в черной оправе очки Кэри Гранта[54], однако без особого результата: три пряди волос, прилепленные на “Брилкрим”[55], и поношенная белая сорочка с подтяжками придавали ему вид держателя ковбойского салуна.

Удача – как и возмездие, любовь и, вероятно, все остальное ценное – слепа; Дуна выбрал свою лошадь, ткнув пальцем в участников и затем поглядев, в кого попал. Его ставка исчислялась в монетах, много там быть не могло, однако сама она придала ему мальчишества, и, помню, единственная песня, какую исполнял он после погребальной порции портера: Поставил деньги на куцый хвост, а кто-то на серую масть[56].

Мистер Гаффни заносил ставку в амбарную книгу, и тут сквозь висячую радугу, отделявшую лавку от жилой части дома, прошла супруга мистера Гаффни. Как она выглядела? По правде сказать, я толком не заметил. Я вообще толком не замечал никого, пока мне не исполнилось семнадцать и я не начал осознавать, что вокруг живет, помимо меня, много других людей, однако у нее действительно были необычайные длинные густые волнистые каштановые волосы и добрые печальные глаза, какие случаются у женщин, когда они смотрят на маленького ребенка, а своего у них нет. Она вручила мне витую палочку засахаренного имбиря.

* * *

И вот теперь она оказалась в Святой Цецелии. Я увидел ее и ощутил, как непроизвольно ухнуло мое сердце: пусть по-прежнему необычайно длинные, волосы у нее стали почти белы. Лицо в профиль словно высечено в камне, но было в нем и то, что, как я постигну лишь годы спустя, время творит с великой красотой – утончает ее, будто прошла она сквозь пламя. Кости скул сделались зримыми. Голову она держала прямо, чуть отклоняя ее назад. В ту пору красота ничего не говорила мне, зато говорили достоинство, стать и глубокий покой. Печаль, подумал я, придает ей вид классический и отрешенный. Не скажу уверенно, чего именно я ожидал. Но почувствовал я – грусть. Возможно, я б повернулся к Кристи – посмотреть, как отозвалось в нем, но времени на то не осталось: вся церковь пришла в движение. Началось Причастие.

– Я не пойду, – прошептал я. – Буду смотреть отсюда.

Он глянул на меня, но спорить не стал. Времени не было.

Оказалось, те, кто изначально уселся по краям, причаститься первыми рвались отчаяннее всех. Потому и сели они с краю, однако кротость и милосердие вынудили их сдвинуться ближе к середке. Теперь, не успел дозвучать Домине нон сум дигнус[57], они вскочили и зашаркали, пытаясь протиснуться мимо тех, у кого совесть крупнее и кто еще не встал с колен. В один толкучий миг Длинный придел сделался запружен. Образовались две очереди, обе к алтарной ограде, но, поскольку всё пристраивались и пристраивались те, кто сидел в рядах поближе, очереди со временем растянулись назад, и Кристи оказался едва ли не за дверью.

Анни Муни была у него в поле зрения. А потом пропала.

Что он о ней думал, какое воздействие ее вид произвел на него, неизвестно. Обмозговал ли он в подробностях их встречу после стольких лет, подумал ли, что стоит оказаться на коленях у алтарной ограды рядом с Анни Муни, сказать не могу. Но если так, он недооценил безотлагательность пасхального Причастия и суматошность, с какой в Фахе все происходит. Всякий раз, когда очередного возвращавшегося от алтарной ограды нужно было пустить обратно на его место в ряду, случалась заминка, небыстрая спешка, небольшая подвижка туда-сюда – вся очередь, шаркая, сдавала назад. В раздаче гостий я потерял Анни Муни из виду – не в последнюю очередь из-за ослепительности трех сестер Трой. Кристи вытягивал шею. На миг я подумал, что он скажет: “Ну-ка, позвольте” – и примется проталкиваться сквозь расступающееся море. Подумал я: Грядет светопреставление. Но Кристи отступился. Она уже возникла у ограды, Отец Коффи уже стоял перед Анни Муни. Кристи упустил возможность, все еще был где-то в глубине Святой Цецелии, где окна не открывали никогда, а безвоздушная атмосфера сделалась внеземной благодаря органной музыке миссис Риди, благоуханью и всамделишному солнцу снаружи, приближавшемуся к зениту.

Кристи избрал новую стратегию. Пока будет подходить его очередь, Анни Муни вернется на свое место, и вот так, в медленной процессии душ, ему удастся задержаться возле нее. Он остановится рядом, вознесенные в молитве руки придержат и подтянут кверху расплывшуюся талию Кристи, он расправит плечи, приподнимет подбородок, тем самым преодолев годы, и это позволит Анни Муни признать того Кристи, каким он некогда был.

Очередь ползла вперед, замирала, сдавала назад, вновь ползла вперед, вновь замирала.

Наконец Кристи поравнялся с Анни Муни. Очередь дернулась, образовалась брешь, но Кристи медлил, обратил к Анни Муни свой профиль, и со своего места я увидел, как она едва-едва повернула лицо так, что наверняка заметила Кристи.

Но виду никак не подала. Почти сразу же отворотилась.

Ни в малой мере не поменялась в лице так, чтобы я это углядел.

То же и на обратном пути Кристи.

– Ну?

В потоке и нажиме паствы мы вышли на покатый церковный двор, оба освещенные и осветленные. Миссис Гаффни выбралась до нас, в третий раз оказавшись в трех футах от Кристи и в третий раз не заметив его. Удалилась в Аптеку, на двери знак “Закрыто”. Подоконник почты уже был занят, вокруг газетчика Конлона толпа, и над всем этим невообразимый иноземный солнечный свет красил Церковную улицу в бледно-лимонный, какой, мне казалось, я никогда не забуду, – пока не забыл, но много лет спустя вспомнил в галерее, где обнаружил, что этот оттенок называется “неаполитанский желтый”, и это название возвратит мне щедрое чувство, что в то Пасхальное утро на Фаху нисходил неаполитанский свет.