Крылатая гвардия. «Есть упоение в бою!» - Кирилл Евстигнеев

Часа через полтора, а то и больше, когда на операционном столе осмотрели мои ранения, хирург, нахмурившись, произнес:

– Придется расставаться с левой стопой. Как, пилот?

– Э-э нет, доктор, так не годится. Какой же пилот без ноги, – возразил я.

Но доктор продолжал очень серьезно:

– Думать нужно не о полете, а о жизни. Газовая гангрена гуляет. Видишь, чем бинтуем, – лоскутами из простыней. Раненых – как никогда. Бинтов не хватает. Сейчас пожалеем стопу, а позже, может, и по колено придется, и то не будет спасением.

– Все равно, доктор. У меня выбора нет – только полеты или ничего. Ноги оставьте, – попросил я. – Замотайте их чем угодно и отправьте меня в полк.

Хирург еще раз посмотрел левую ногу:

– Рискнем. Сделаем что в наших силах и с очередным рейсом отправим вас в эвакогоспиталь.

Перед рассветом всех нас, раненых, погрузили в полуторку. В госпиталь, располагавшийся в Короче, мы прибыли к вечеру. Сгрузили нас осторожно и быстро во дворе с земляным полом, покрытым толстым и мягким, как поролон, слоем высохшего и растоптанного конского помета. Хотя и отправили в тыл эшелон с ранеными, но двор уже был полон нашим братом – вновь прибывшими.

…Проходили уже четвертые сутки моего пребывания на этом «поролоне», присыпанном соломой. Нянечек госпитальных не хватало. И, бывало, поставят в центре двора ведра с кашей, положат около них вещмешок с хлебом, и мы действуем по системе самообслуживания. Все, кто может, выползают из-под навесов с кружками, котелками. Я ходить не мог, но на четвереньках с обмотанными тряпьем коленками передвигался довольно энергично. Так что еще и помогал товарищам по несчастью. Вначале разделывал хлеб, затем «разносил» еду.

К концу дня обычно отправляли очередную партию раненых в тыловые госпитали, и нас наконец перевели со двора в палаты здания. Меня поместили в комнате, где на застеленном соломой полу лежали танкист с обгоревшим лицом, раненый артиллерист и летчик из экипажа Пе-2. Пилот этот с обожженным лицом и руками – щека и язык у него были разорваны осколками снаряда – не мог ни говорить, ни есть. Его кормили через тонкую резиновую трубочку из поильника.

Настроение у меня прескверное – попытка в первый же день пребывания в госпитале связаться со своим полком не удалась. Вглядываясь в синеву неба, я постоянно корил себя за непростительную промашку в полете: как же не заметил, как мог допустить, чтобы какой-то шальной очередью – без боя! – вывели меня фашисты из строя…

Решаю бежать в полк! Признаюсь товарищам, что эвакуироваться не буду. «Ходули» выпрошу и убегу, не дадут – уползу…

Мне сделали очередную перевязку. Самое страшное для моих ног миновало. А когда получил костыли, принялся за разработку побега. Все рассчитал по правилам: ночью не сплю – нужно уйти до рассвета, охрана госпиталя проверена; каптерка с обмундированием по соседству с нашей палаткой, и замок на ней висит простейший – для виду. Сосед-артиллерист открывает его гвоздем, я забираю брюки – такие же, как были у меня, разрезанные, с обильными следами крови. Так все и сделал. Только вот гимнастерки почему-то не оказалось – решаю идти без нее.

Дождь, начавшийся с вечера, к середине ночи стих. Но под ногами слякоть, костыли расходятся в стороны – и падаю носом в грязь. Поднимаюсь, но, еще не выйдя со двора госпиталя, падаю вторично и убеждаюсь, что в таких условиях далеко не продвинуться. Возвращаюсь в палату грязный и злой. Товарищи пытаются успокоить:

– Завтра будет хорошая погода. Уйдешь, не огорчайся.

С утра засияло солнце. Земля подсохла, и ночью, на девятые сутки после прыжка из горящей машины, второй раз распрощавшись с товарищами, я покидаю госпиталь.

По Короче, боясь, как бы не задержали, иду торопливо. Очутившись на окраине, останавливаюсь у дороги в надежде встретить попутную машину и лежу минут тридцать. Темнота рассеивается – вся Короча как на ладони. И страх быть задержанным гонит меня вперед. Ковыляю на костылях часа полтора – дорога мертва, по ней нет никакого движения. Путь держу на ближайший аэродром братского полка нашей дивизии.

Уточнив направление, сворачиваю на проселочную дорогу – напрямик к аэродрому, она проходит через две небольшие деревушки. Питаюсь, как в песне: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой». Старушки, женщины, детвора смотрят на мой далеко не воинственный вид с удивлением. И действительно, я – босиком, левая нога, согнутая в колене, висит на подвязке, правая – с засученной штаниной брюк, в бинтах не первой свежести, нательная рубашка с тесемками вместо пуговиц нараспашку, заросшее лицо, взъерошенная шапка нерасчесанных волос – куда как хорош! Но мне давали хлеб, картошку, а в одном месте даже кружку молока. А я в знак благодарности проводил успокоительные душевные беседы и отвечал на множество самых разнообразных вопросов.

– Родной, не видал ли моего сынка Колю?..

– А скоро ли войне конец?.. – спрашивали крестьянки.

– Воюет ваш Коля! Гитлера скоро повесим!.. – убежденно говорил я. А тем, кто несколько месяцев не получал от своего солдата весточки, советовал ждать и не терять надежды на встречу. Указывая на себя, добавлял, что, возможно, как и я, где-нибудь в госпитале или у партизан, что уж не до писем им.

Так я прошел тридцать пять километров – и ни одной автомашины! Ладони рук и под мышками растер костылями в кровь, да и усталость валила с ног. К вечеру, когда солнце в безоблачном небе опускалось к горизонту, вышел к окраине аэродрома, и – боже ты мой! – на нем ни одного самолета, никаких признаков жизни! Братский полк ушел…

«Все, конец, Кирилл! Свалишься и сгинешь в этой деревушке», – резанула по сердцу малодушная мыслишка. Стою и раздумываю: «Что же делать?» Вдруг вижу: из лесопосадки, что на правой стороне аэродрома, идет слабый дымок. Протираю глаза: не мираж ли? Нет, снова тянется струйка дыма… Я дотащился туда в надежде встретить кого-либо из аэродромной службы.

То-то была радость! Стоит автомашина, рядом у костра три человека. Оказывается, это шофер и два механика, оставшиеся здесь, чтобы сдать на склад мотор. Свою задачу они выполнили, а как справятся со второй – печеной картошкой, – поедут в свой полк на новую точку. Объяснив им, кто я, сажусь рядом с машиной на кучу соломы и жду – мне не до картошки в мундире.

В тот же вечер, хотя и поздно, мы были в братском полку. Встретили как своего и сразу же сообщили в часть, откуда утром на По-2 прибыл летчик Аладин и забрал меня. Радость при встрече с товарищами была безграничной. Амелин, как мне казалось, выглядел счастливым не менее, чем я. От него мы только и слышали:

– Я им говорю, что ты жив, а они не верят, твердят одно и то же – погиб в бою или подорвался на мине…

Оказывается, на мои поиски выезжал майор Башкирцев и машина его подорвалась на минах. Майор вернулся с известием, что летчик, приземлившийся в этот день на нейтральной полосе с парашютом, погиб, подорвавшись на минном поле.

Замполит, радостный и взволнованный, убеждал меня и всех присутствующих: