Крылатая гвардия. «Есть упоение в бою!» - Кирилл Евстигнеев

Жаль было напрасно потраченного времени, сожженного горючего. Не было врага, не было схватки, не было тех привычных перегрузок, от которых временами темнеет в глазах и приборная доска застилается пепельно-черной пеленой.

Летчикам, даже не воевавшим, знакомо это ощущение неудовлетворенности, вроде бы ты и не виноват, но что-то не сделано… или сделано не до конца…

Чувствую, как тело расслабляется, от однообразного, убаюкивающего гула мотора начинает клонить в сон. Решительно тряхнув головой, оглядываюсь на Мудрецова, будто он мог увидеть меня за таким недостойным для воздушного бойца занятием, как поклевывание носом в приборную доску.

После очередного разворота привычно бросаю взгляд на самолеты своей группы: метрах в пятистах над нами идет четверка «Яковлевых». И вдруг неожиданный треск по левому борту «ястребка» – я ощущаю сильный удар по ногам, перед глазами разрушающийся борт машины, а из-под приборной доски языки пламени!..

Самолет, перевернувшись через крыло, устремляется к земле. Пытаюсь вывести его из пикирования: беру ручку на себя – никакого эффекта, работаю педалями – бесполезно. А в кабине уже полно дыма, и я начинаю задыхаться. Запахло паленым: пламя нестерпимо жжет лицо, открытую часть рук между перчатками и рукавами комбинезона. Я уже не могу определить, в каком положении самолет падает к земле и сколько до нее осталось – тысяча, триста метров?..

Попытка покинуть машину не удалась – чудовищной силой прижало к сиденью. Но я все-таки пытаюсь отделиться от враждебного мне теперь «ястребка»: поджимаю ноги к сиденью, руками упираюсь в борта кабины и, собрав все силы, что были и что пришли ко мне в эти роковые секунды, резко выпрямляюсь – набегающий поток воздуха мгновенно вырывает меня из кабины, которая уже целиком объята пламенем…

Проходят мгновения, и я чувствую, что нахожусь в свободном, стремительном падении. Надо открывать парашют, но какая высота?..

Не имею понятия. И тогда хватаюсь за вытяжное кольцо, дергаю его и жду… со страхом жду, что мгновением раньше, чем раскроется парашют, ударюсь о землю… Но вот за спиной явственно слышу шуршание вытягиваемых из ранца строп, затем – хлопок, меня тряхнуло, и я повисаю на раскрывшемся парашюте. Разодрав веки пальцами, скрюченными в сгоревшей коже перчаток, вижу, что высота еще порядочная. Левая сторона комбинезона горит, с земли тянутся цветные нити трассирующих пуль. Этого еще не хватало! В самолете не сгорел, так сейчас добьют. Захватив несколько строп, скольжением увеличиваю скорость снижения. Машины товарищей по нисходящей спирали кружат надо мной, словно ласточки после дождя. А я не могу помахать им рукой – мол, жив, не волнуйтесь.

Земля стремительно приближается. Отпустив стропы, приземляюсь на ноги, но они, как ватные, подгибаются, и я падаю. Резкая боль пронзает от ног до головы!

Освободившись от парашюта, вгорячах я вскакиваю, чтобы показать снизившейся паре «лавочкиных» из моей эскадрильи: мол, идите на восток, домой, но снова падаю от нестерпимой боли.

С пистолетом в руке ползу к обгоревшим кустам, за которыми глубокий овраг. Вижу, как оттуда, пригнувшись, бегут ко мне человек пять или шесть в маскхалатах. Кто они, эти люди, – свои, чужие?.. Магазины автоматов у бегущих – рожковые. Подпускаю метров на пятнадцать и кричу, вернее, пытаюсь кричать – в горле пересохло, губы вспухли:

– Стой! Стрелять буду!

Люди останавливаются, удивленно глядя на меня. Детина огромного роста, сказав «мы русские», валкой походкой продолжает приближаться ко мне.

– Не подходи, – угрожающе поднимаю я пистолет. – Почему автоматы немецкие?

– Трофейные, – спокойно отвечает он.

У одного замечаю автомат с круглым диском и тогда устало опускаю руку:

– Помогите. Я ранен…

– Это другой разговор, – раздраженно заключает все тот же детина. – А ты кто, немец? Если сбрешешь, вмиг продырявлю. – И направляет на меня ствол своего автомата. – Мы видели твой самолет – он упал рядом. Почему на его хвосте кресты?

Недоуменно посмотрев в его сторону, говорю уже миролюбиво:

– Ноги у меня побиты. Помогите добраться до вашего командира или туда, где есть связь, там разберутся, кто я такой.

Зашуршали кусты, маскхалаты обступили меня. Детина, наклонившись ко мне, посмотрел на мои сапоги:

– Э-э, браток, да ты уже продырявлен.

В это время подошла девушка с двумя пожилыми бойцами, и он обратился к ней:

– Сестричка, здесь дело по твоей части. Помоги соколу.

Девушка раскрыла санитарную сумку. Детина осторожно начал стягивать у меня сапог с левой ноги и, заметив на моем лице гримасу, буркнул:

– Коля, забери у него пистолет. А ты, летун, терпи – разведчиком будешь.

– Тоже мне разведчик: белые опознавательные полосы на фюзеляже за кресты принял, – превозмогая боль, возразил я.

– Может быть. Мы не подходили близко к твоему самолету, – ответил он и, сняв сапог, из которого полилась кровь, отбросил его в овраг.

Вслед за ним со словами: «Они, наверное, не скоро потребуются» – швырнул и второй сапог.

Ножницы в руках медсестры безжалостно быстро раскромсали мои брюки, комбинезон. Когда она начала бинтовать ноги, пятерка разведчиков заторопилась:

– Ну, нам пора в путь-дорогу на Белгород. Доставь его, сестренка, куда следует. А ты, пилот, быстрей поправляйся, еще повоюешь.

– Ни пуха, ни пера вам. Возвращайтесь, – сказал я на прощание. Сестра, закончив перевязку, распорядилась отправить меня в санбат, а сама, склоняясь под свистящими пулями, пошла дальше – на помощь другим.

Я перевалился на самодельные носилки, и вот тут-то мне и стало по-настоящему плохо: в теле озноб, лицо горит, в ногах боль… Интерес к окружающему сменился безразличием. Автоматная трескотня, свист пуль, завывание пролетающих мин и снарядов, грохот разрывов – ничто не волновало меня. Минут через десять в воздухе послышалось характерное завывание моторов: на горизонте появилась большая группа бомбардировщиков противника.

Мои санитары-туркмены, видно, хорошо понимали, что такое авиация, и, оставив меня в овражке, побыстрее укрылись в траншее. Девятка «хейнкелей» при подходе к переднему краю обрушила свой груз на наши войска. Одновременный взрыв сотен бомб потряс воздух. Земля содрогнулась, меня обсыпало мелкими комьями выброшенного грунта, и все стихло. Санитары выбрались из траншеи, но еще не скоро вынесли меня из пекла боя.

В санбате я оказался около одной из палаток, откуда вскоре вышла девушка в белом халате. Туркмены, как могли, объяснили ей, что это, мол, вроде летчик. Медсестра подошла ко мне, взглянула на забинтованные ноги, поняв, что я не из тяжелораненых, после нескольких ласковых слов попросила:

– Потерпи немного, сейчас посмотрит доктор.

Пока я ожидал своей очереди, из палатки несколько раз выносили в окровавленной простыне останки ампутированных конечностей – зрелище неприятное. Мысли от этого возникали тревожные: я невольно посматривал на свои ноги, успокаивая себя тем, что у меня-то обойдется без ампутации.