Клуб грязных девчонок - Алиса Валдес-Родригес

Обратная дорога в нашу двухкомнатную квартиру над часовой мастерской на бульваре Силверлейк отняла, как все перемещения в Лос-Анджелесе, много времени – больше часа. Лоскуты дыма от сгоревшего бензина окрасили горизонт Лонг-Бич в неестественно оранжевый цвет; языки пламени, куда ни посмотри, поднимались до самых небес. Я извинилась вслух перед матерью-землей за грехи моих сородичей – людей. В этот час на улицах было не много машин, и мы с Гато ехали молча. Выступления отнимают столько сил, что мы предпочитаем держаться за руки и слушать звон в ушах. В этот вечер полиция высыпала на улицы: мы встретили три патрульные машины, пока добрались до места. Я вспомнила брата Питера, полицейского офицера, с его значком лос-анджелесского управления. Брат совершенно исчез из поля моего зрения. Забрел однажды ко мне на концерт в Западном Голливуде, почти не разговаривал, обменялся рукопожатием с Гато, похлопал меня по спине, но больше не объявлялся. С тех пор я не общалась с ним. Нам нечего сказать друг другу. И так с самого детства. Питер любил жечь муравьев под увеличительным стеклом, а я бегать под дождем и спасать выползших на дорогу червей.

Когда бастовали уборщики, мы с Гато каждый вечер ходили поддерживать их и устанавливали наше оборудование в центре города, рядом с Музеем современного искусства. Полиция нагрянула, чтобы разогнать наше сборище, – мы играли без официального разрешения властей. И как вы думаете, кто был тот тип, который потребовал, чтобы мы разошлись? Мой брат. Ничего себе прикол! Мы с минуту смотрели друг на друга, а затем я пошла своей дорогой. Можете поверить, он ведь тоже республиканец. Как отец, любит вышучивать мексиканцев. Знает множество баек. Пит считает, что нужно закрыть границу с Мексикой и вышвырнуть всех «нелегалов».

Я припарковалась на стоянке за домом, достала из кармана блокнот, открыла для света дверцу, приспособила блокнот на руле и, не обращая внимания на сигнал, предупреждавший, что я забыла ключи в замке зажигания, начала писать: Двое детей – из одной семьи, ел из одного семени;/ Ты жег муравьев, я спасала червей,/ А теперь на тебе полицейских штанов бремя./ Когда-то мы жили под одной кровлей,/ А теперь, законник-братец, ты машешь передо мной пистолетом/ И занимаешься иммигрантов ловлей./ Потому что забыл, что они, как и ты,/Американцами рождены.

Гато отнес наверх мою гитару. Мы закрыли дверь, я заварила чай – ритуал, призванный спасти наши голоса, – и только после этого заговорили.

– Ты играла increible, mujeron[97], – сказал он, вставая за моей спиной у раковины. Он приподнял мои волосы, и я почувствовала на шее его теплые, мягкие губы. – Ти eres la mujer mas increible que yo he conocido en mi vida, sabes[98]. – Гато снова прижался ко мне губами, и я готова была поклясться, что у него на уме нечто большее, чем просто комплименты. Я повернулась, притянула его к себе, обняла и тихо повлекла в спальню. Есть нечто необыкновенное в состоянии после хорошего выступления: очищаешься от всякой энергии и ощущаешь лишь звенящую внутри жизненную силу.

– Забудем про чай, – предложила я.

– Да, забудем, – ответил Гато.

Наша спальня – рай. На полу королевского размера циновка с красивыми подушками со всего мира. Повсюду свечи и ароматные палочки. Стены украшены одеялами из Мексики. Мы не могли раскрасить стены, поскольку квартира не наша, а арендованная, зато покрыли каждый сантиметр, и даже потолок, чувственной материей. Гато называет эту комнату «нашей утробой». Мы разделись и посмотрели друг на друга.

Гато добр ко мне – нежен, открыт, любвеобилен. Большинство мужчин не знают, как себя вести, чтобы партнерша осталась другом и человеческим существом, когда на ней нет одежды. Они произносят ужасные вещи. Гато первый встреченный мной мужчина, кто улыбается, когда мы занимаемся любовью. Так же, как во время обеда или когда мы шутим. Первый, кто по-настоящему любит меня. Наши тела сливаются в одно. Мирный вид страсти – тихо теплящийся огонь. Когда мы с Гато занимаемся любовью, мне кажется, наши предки восстают по всей Ацтлании и сотрясают землю.

Мы достигаем оргазма вместе. Всегда. Гато изучает йогу и удивительно умеет управлять своим телом.

– Я прислушиваюсь к твоему телу, – говорит он. – Слышу его аккорды и мелодии, когда оно напрягается. Чувствую, как свое собственное.

Потом Гато поднимается, чтобы выключить заливающийся свистом чайник. Заваривает чай, разливает с лимоном и медом в глиняные чашки, купленные нами у навахо во Флагстафе[99], где Гато выступал в университете. Я сажусь в кровати и держу чашку в ладонях, счастливая и усталая как никогда. Мышцы болят. Может, Гато натер меня своим эликсиром из корня марихуаны?

– Так это был Джоэль Бенитес? – спросил он. Потрясающе: Гато все это время знал и не сказал ни слова! Я почувствовала себя такой виноватой, что не могла говорить. Только кивнула. Но почему он молчал? – Что он тебе сказал? – Я заметила боль в его глазах, хотя Гато делал все, чтобы скрыть это. Я вспыхнула, мне было стыдно. Я потупилась и смотрела в чашку. – Потрясающе! – Гато потянулся и нежно поцеловал меня. Я подняла на него глаза, и он провел пальцем по моей щеке. – Твоя радость – моя радость. Поверь! – Я ничего не заметила ни в его лице, ни в голосе. Но глаза… В глазах была зависть.

– Извини, – проговорила я. – Я хотела бы, чтобы это был ты. Извини.

Гато пожал плечами и улыбнулся, однако глаза его оставались грустными.

– За что, любовь моя? Я так рад за тебя.

Я снова ощутила его руки и поняла, как счастлива. В прошлый раз, когда собирались sucias, Лорен так много жаловалась на мужчин, что я едва не поверила ей. Твердила, что даже самые приятные и замечательные – на самом деле подонки. Она ошибается. Гато – само совершенство. Он один из немногих, кто способен подняться над своим воспитанием махиста.

Гато рад за меня, и я уверена, что он говорит правду.

Я была потрясена, как и весь город, когда узнаю о самоубийстве Дуайта Рирдона, давнишнего обозревателя «Газеттметро» и иногда моего наставника. Те из нас, кто знал Дуайта, знали добро – его гулкий смех, его вроде бы циничный подход к местной политике, которым он прикрывал, как маской, сочувствующее сердце, и ощущали поддержку, оказываемую им молодым журналистам. Но знали все те сезонные расстройства, которыми Дуайт страдал много лет. Вступая в мрачные дни, он хмурился, жаловался на головные боли и каждому, кто приближался к его столу, рассказывал, как подавлен. А в особо трудные периоды нарушал график. Ошибка в том, что мы не принимали слова и симптомы Дуайта всерьез. Считается, что сезонные расстройства как форма депрессии связаны с переменой времен года и недостатком солнца, когда дни становятся короче, а погода холоднее. Бостонцы знают, каково выходить утром на работу затемно и возвращаться к вечеру – тоже затемно. Когда январь влачит свои темные дни, я советую всем страдающим от сезонных расстройств обращаться за помощью. Жаль, что мне не хватило здравого смысла помочь Дуайту. Я по нему скучаю. Без его слов город кажется безотрадным.