Войлочный век - Татьяна Толстая

Я стала его носить. Он был теплый, но в нем было совершенно не жарко. Он был мешком, но его как-то получалось носить с чем угодно. Снимать его не хотелось. Он не мялся. Он не пачкался. Наконец я постирала его, – постирала, встряхнула, и он высох. Гладить его было не нужно.

В какой-то момент у него, как у всякого кашемира, на груди и рукавах появились катышки.

– Ага! – подумала я. – Ты все-таки такой же, как все.

Взяла бритвенный станочек и побрила свитер. Больше катышки не возникали.

Я носила китайское чудо год, два, три, и он мне стал надоедать. Сколько можно?

– Почему ты не синий? Почему не шоколадный? – спрашивала я с раздражением. Я покупала себе другие вещи, красивее, моднее и лучше, но проклятый свитер все время попадался мне под руку в шкафу и предпочитался. Я засунула его в шкаф подальше. Он выходил из глубин и надевался на меня. Тогда я решила уничтожить его. Для этого я спала в нем – как раз стояла зима и в доме было холодно. Кашемировый свитер, если в нем спать, уже через неделю можно выбрасывать. Но мой ничто не брало.

Шли годы. Да чего годы, десятилетия шли. Я уехала из Америки в Москву, где у меня было много полок в шкафах и много разнообразных кофточек и свитеров. Оливковый затерялся среди них. Периодически я перебирала и перетряхивала свою одежду, и часто оказывалось, что в шкафу орудовала моль, кормя своих деточек лучшими кусочками моих приобретений. Оливковый свитер эти скоты обходили стороной.

Наконец, внутренний голос сказал мне:

– Ну хорошо. Пойдем на крайние меры. Свари его в стиральной машине. Потом отжим на самой большой скорости. А потом в сушильную его, и пусть он там часок покрутится.

Мысль была интересная: я только что так загубила другой свитерок, любимый и ценимый. После стирки в машине он стал размером 20×20 см, то есть и на котенка не налез бы. От горя и ужаса я даже закричала. Это вот, представить, если муж пошел в магазин весь такой высокий и красивый, а вернулся росточком с полугодовалого ребенка. Хотя и купил все правильно, как было велено.

И я сварила оливковый, как мне подсказал внутренний голос. Вы уже догадались. Он не дрогнул. Чуть, может быть, плотнее стал, но если не знать, каким он был в юности, то и не скажешь, где он побывал.

Заплатила я за него в свое время 200 долларов. То есть за 22 года – разделите там в столбик, – это получается меньше десяти долларов в год он мне обошелся. Я не понимаю китайцев. Как у них рост экономики при таких раскладах получается? Так, а мне что делать? Это навеки, да? И, судя по всему, отдать его бомжам или другим нуждающимся не получится. Он вернется, он меня найдет, он придет, ночью, вскарабкается по стене дома на высокий мой этаж, распластается за окном, раскинув рукава, нашаривая форточку, щель в откинутой фрамуге, приоткрытую для воздушного тока створку окна. Такая вот любовь.

Все равно болею, делать нечего, читаю интернет. Что узнала?

Ельцин умер в 1996 году, а до 2000 года правил его двойник. Власти скрывают. Ну, это мне еще когда таксисты рассказывали. Это общеизвестно. Царя в России обязательно подменяют. Петр Первый съездил на запад, в Англию и Голландию, и его там подменили. Вернулся совершенно другой человек.

Емельян Пугачев тоже был на самом деле Петром Третьим, но власти скрывали. Про Александра Первого, который не умер, а стал Федором Кузьмичом, тоже все знают, даже говорить смешно.

Путина тоже подменили. То есть помимо того, что у него четыре двойника, он еще и не Путин, примерно с 2006 года. А Витя. Нами управляет Витя. Потому что тот, настоящий Путин, он был не такой, он «обещал: удерживать цены на ЖКХ, цены на бензин, бороться с коррупцией, дать людям доступное жилье.» А Витя цены не удерживает.

(Тут маленькая закавыка: не вполне понятно, как в рамках этой логичной и убедительной теории объяснить недавнее исчезновение президента из всех СМИ на десять дней? Ладно, Витя заболел или еще что, но как же четыре его двойника? У всех сразу отпуск, что ли? Я не понимаю.)

А сегодня узнала, почему я болею. И вы все тоже почему болеете. Это потому, что лекарств никто не покупает, так власти и «решили пустить вирус».

Мне нравится, что в нашем бантустане народ так близко, тесно, интимно переплетен с властью, мне дорого, что планы и задумки Кремля так прозрачны, так понятны народу, – тайные письмена, начертанные властителями, легко прочитываются слепыми подданными, шуршания и шепоты втекают в самое сердце народное.

Мы спим, и во сне нам открываются правды и судьбы. Что было, что сбудется, где живет дикобраз, где пасутся зебры, откуда ждать нашествия термитов, кто притворяется человеком, а сам, втайне, крокодил и Дух Смерти.

Недолго мы побыли с вами, белые люди, хватит, надоело. Вот доедим последний батат, сверкнем напоследок белыми зубами и уйдем во тьму.

На ярмарке купить бутылку постного масла – раз и два; времени не занимает, ни копаться не приходится, ни выбирать, ни думать, ни хмуриться: «нет, вон ту лучше… Нет, все-таки вот эту». Поэтому продавщице скучно, покупатели не задерживаются, а поговорить-то ей охота.

– В этом году картошка вся пропала, не знаю, что есть будем, – задерживает меня разговором, сразу начинает.

– Да?

– Да, вся пропала. Она еще во‑от такая, я ее тяну – а на ней уже два жука! Откуда взялись, я прям не знаю, сотни их, сотни. В прошлом году я лаванду сажала, так она их отпугивала. А зимой чё-т вся лаванда погибла, теперь вот я не знаю прямо. Вот сотни их так и ползут! Я – перчатки, маску, – и прыскаю! На каждый куст! Сколько яду перевела…

– А почему лаванда погибла?

– А не знаю! – оживляется еще больше. – Снегу мало было, вот наверно поэтому. Прошлые годы росла прекрасно. А в этом году не стало ее, и ползут!

Вид у нее такой довольный, как будто ползут не жуки, а это внуки с подарками понаехали; вообще, народ, как я заметила, страшно любит происшествия: мор, глад, трус, потоп и нашествие саранчи; не в реальной жизни любит, в реальной он либо борется и прыскает, как эта крепкая и довольная Нина Петровна, либо пьет и плачет; не в реальной, а вот в этой, литературной, рассказываемой, придумываемой и расцвечиваемой своей жизни. Это эпосы стоят в белых фартуках, эпосы. Только начни с ними про их жизнь, только прояви интерес чуть больший, нежели пересчитать сдачу, – все, заструилась Калевала ли, Илиада ли: и что погибло, и что разрушилось, и как ехали деньги везли от продажи рюкзаков, а под Новгородом бандиты с оружием: стой, вылезай! а я им: ребяты, деньги берите, но не стреляйте! я вам в матери гожусь, ребяты!..

Нина Петровна торгует от ПБОЮЛа, цивилизованно, с бейджиком на фартуке. А рядом, на перевернутой таре, обмахивается веером частный сектор: красавица дряхлых лет, вот просто красавица: кожа тонкая, бледная, глаза яркие, шиньон, правда, сполз немножечко со лба набок, но так она и человек простой, подмосковный, не Кобзон. Говорит, что ей восемьдесят три, и не понять, в чем кокетство, прибавила себе или убавила? Торгует яйцами и отходящими, последними, трепаными пионами.