Войлочный век - Татьяна Толстая

Все трое едят мороженое.

Дальше на скамейке сидит старая отрешенная дама в шляпке, время от времени бросающая хлеб голубям. Голуби шумно слетаются, отталкивают воробьев, но клевать хлеб не хотят, они пресыщены. Только пыль поднимают.

Еще дальше на скамейке сидит господин в рубашке с коротким рукавом, уместным в этот жаркий день. Пожилой, приличный. Чистенько одет. Так сказать, буржуа. Русский, но живет, очевидно, в Эстонии. Обмахивается проездными документами. Жарко.

Медленно, покачиваясь, подходит привокзальный пьяница.

– Большая человеческая просьба… Побеспокоить… Дайте пятнадцать рублей…

Приличный заводится с пол-оборота:

– Пятнадцать рублей?! Почему именно пятнадцать? Ты хочешь выпить?.. Ты уже напился с утра!.. Сколько тебе лет?.. Пятьдесят есть?.. Ты не работаешь?.. Почему ты не работаешь?.. Ты должен работать!.. Ты еще не старый!.. Ты мог бы!.. Пойди в магазин, таскай ящики!.. Ты можешь таскать ящики!.. Работа найдется всегда!.. Я вот работаю с молодых лет!.. Я тружусь, я заработал на квартиру, у меня семья! Я ее обеспечиваю! А ты пропиваешь свою жизнь!.. Посмотри на себя!.. Вот такие в семнадцатом году и разорили Россию!.. Не хотели работать, не хотели стараться! Все за счет работающих!.. За счет тех, кто хотел честно трудиться!..

– Да, да, – кивает головами генно-модифицированное женское семейство. Старая отрешенная дама отщипывает кусочки булочки и бросает в пыль. Опять шумная возня голубей.

– В семнадцатом году!.. С семнадцатого года!.. Вас распустила советская власть!.. Вот такие, вот такие как ты, бездельники, на чужом горбу хотите в рай въехать!.. Вам лишь бы за чужой счет!.. Это советская власть!.. Я в детстве тоже был пионер и ничего не понимал!.. Но потом понял!.. У меня была тетка, она все понимала, но тогда было опасно, и она молчала!.. Я был пионер, я пришел домой и вот так вот отдал честь, я был в галстуке! В пионерском. А тетка моя сказала: о господи! – и я тогда вот не понял, но теперь-то хорошо понимаю!.. Человек должен трудиться, не лодырничать, не тунеядствовать, не бездельничать!.. Ты местный? Откуда ты?

– Я с Белоруссии… – мается пьяница. – Приехал – вот… – он поводит рукой, теряет равновесие, но ничего, не падает. Голуби немножко отодвигаются, но не улетают. Ждут чего-то получше, чем сраная эта ваша булочка.

– С Белоруссии?.. И что?.. У нас единое государство! Имеешь право!.. Ты можешь работать, таскать ящики!.. Что с того, что ты белорус? А?.. Это не оправдание такого образа жизни!..

– Пятнадцать, а? – говорит пьяница тусклым голосом.

– Что пятнадцать?.. Что пятнадцать?.. Одному пятнадцать, другому пятнадцать! С утра начинаете приставать, а надо вкалывать! Как мы жили? Трудно жили! Но взяли землю и обрабатывали! И все было, и картошка, и капуста! А ты? А вот он?.. – приличный господин указывает пальцем на гигантскую клумбу, занимающую весь центр скверика. Клумба представляет собой курган, на котором – длинная бетонная полукруглая стена, лента с бесконечной надписью: «народным ополченцам ленинского района – героическим защитникам города ленинграда…», остальное – за пределами поля зрения. Не в столбик, а в строку, – много, много метров равнодушия. Такой заказ зубами вырывали. Шестидесятые годы, раздолье архитекторам, кто понимает. «Шрифтовое решение», простой бетон, а вот подсуетился – и, глядишь, дачку построил. Но господин указывает не на бетонный ужас, а на лежащего на кургане второго пьяницу, уже, очевидно, получившего свои пятнадцать и достигшего чаемого блаженства. Вечер жаркий, травка прохладная, хорошо ему.

– Вот! Вот он!.. Я их называю «по пьянке деланный»!.. Это же уже не человек! Потерявший всякий человеческий образ! Плюется тут туберкулезными своими плевками!..

До белоруса доходит, что в этом лектории ему не подадут, и он медленно, шатаясь, отходит к дальним скамейкам, там где загибается за горизонт «…города ленинграда…» и где сидит в обнимку молодая парочка. Там ему подают.

– Ишь!.. Да… Эти дали… – комментирует женское семейство, облизывая мороженое. – Смотри, пошел… Сейчас напьется…

Буржуа возбужден, ему хочется говорить еще, он ловит глазами взгляды собеседников. Но морковные женщины не слушают его, я делаю вид, что пишу эсэмэску, а старая дама погружена в себя – и в бессмысленное кормление обожравшихся, толстых голубей.

Тут внезапно просыпается товарищ, валявшийся в отключке на клумбе. И, действительно, как и обещал буржуа, он харкает и плюет вдаль огромным белым плевком, реально огромным, размером с ватный шарик. Причем не вставая: лежит на спине и плюет. Далеко. Метра на два.

– Опа, – говорит женское семейство.

Не замечая туберкулезного, мимо клумбы и героических защитников идет женщина с девочкой. Туберкулезный опять плюет ватным плевком. Плевок – ну вот промедли они секунду – попал бы прямо в девочку, но они проскочили. Туберкулезный встает. Голуби, заинтересовавшись, идут к нему. Туберкулезный неожиданно зычным голосом обращается к голубям.

– Спасибо! Спасибо, что все открыто, по-русски!.. А воровать не надо!.. Подойди, возьми, а я дам!.. А воровать не надо!..

Голуби немножко отступают.

– Иначе поймаю – руки обломаю!.. Понятно?! Ясно вам, блять?.. Блять… Глухой, слепой, незрячий инвалид!.. Инвалид такое сделает – на всю жизнь запомнишь!!! Будешь ходить как я инвалид сейчас!

Туберкулезный показывает голубям кулак, они отскакивают, он сморкается в подол своей голубой рубашки, потом расправляет ее, обдергивает, борется с рукавами пиджака.

– Бог дал, бог и взял, блять!.. Я воевал, блять!.. Понятно?..

Еще плевок.

Но тут подают наш автобус, и все – подавшие, не подавшие, евшие и кормившие, – мы подхватываем свои кутули и чемоданы и лезем в этот автобус, и едем в Европу. В ближнюю, еще незрелую, еще такую неустоявшуюся Европу, где граница заросла пырьем и лопухами, и где в зеленом овраге, прямо посреди города, на бельевой веревке сушатся чьи-то розовые, доверчивые штаны.

На фоне кошмарных и опасных событий – война на Украине, в Украине, с Украиной, из-за Украины, за Украину, против Украины, – реанимировался, укрепился и расцвел старый добрый тренд «мне стыдно».

Прекрасное изобретение. Эдакий дисклеймер. Текст строится так: «Сижу в прекрасном ресторане, ем вкусные вещи. А в это время… (расстреляли колонну беженцев, кто-то сбил самолет, кто-то умер, потому что болел, кто-то умер, хотя и не болел, etc.). О, как мне стыдно. Но что же я могу поделать. Мне очень стыдно!»

Я никого не цитирую, я обобщаю. Читала и слышала раз восемнадцать, а потом сбилась со счета. («Утром мажу бутерброд – сразу мысль: а как народ?» Давно и прекрасно сформулировано.)

Персонаж романа Чернышевского «Что делать?» Рахметов не ел апельсинов, так как народу они недоступны. (Меня всегда интересовало: а чего бы Рахметов не ел, случись ему мутить народ в Италии? Там апельсинов как у нас огурцов. Он отрицал бы манго?) Но он хотя бы их не ел, хотя, по-моему, это глупо: мог бы есть и тем самым способствовать созданию рабочих мест, потому что кто же грузил апельсины бочками? братья Карамазовы, что ли? Рабочий класс, надо полагать, и грузил, народ то есть. Но у Рахметова были крупномасштабные планы: все развалить к чертям собачьим, строй вот этот проклятый, и тогда, конечно, апельсины сразу зацветут и хорошо уродятся, и народ понесет с базара не милорда глупого, а вот эти апельсины и всякие киви и авокады.