Святой праведный Алексий Мечев - Анна А. Маркова

были следы трудов, забот и горя — самого обыкновенного житейского горя; не было восторженной экзальтированности, все было чрезвычайно просто и искренно — и это смягчило мое сердце. Я уже любила эту толпу и присоединилась к ней. Мне стало легче. Вот вышел и Батюшка с крестом; читая молитву, он запнулся, но сейчас же твердо и неторопливо поправился и осенил всех широким большим крестом. Он казался очень утомленным, исповедников было очень много, но движения его были все такие же твердые и уверенные, а лицо простое, от крытое — все так же ясно… Почти всякому подходящему к кресту он успевал прошептать слово утешения и приласкать; некоторых он поздравил с днем Ангела и давал кусочек просфоры.

Я видела, как люди отходили от него утешенные и ободренные, и за много лет я впервые заплакала и подошла к кресту. Но Батюшка мне ничего не сказал. Обедня кончилась. Все ушли из церкви, и я вновь подошла к Батюшке, прося его сказать мне, когда он будет вновь исповедовать и когда он сможет со мной поговорить. Батюшка зорко взглянул на меня и спросил мою фамилию. Я сказала. «А, дочка С. С…» И Батюшка, широко улыбаясь, взял меня за плечо… «Приходите ко мне в пять часов…» Я отошла, но потом опять решила подойти и спросить его, куда мне прийти — в церковь или на дом, и где его дом. «На дом, а где мой дом, вам всякий укажет». — И Батюшка весело рассмеялся моей наивности. Действительно, его знали пол-Москвы и найти его было нетрудно, но я так боялась не увидать Батюшки, как-то потерять его… В том, как Батюшка назвал по имени моего отца — было столько со страдания и к отцу, и ко мне, что я твердо знала, что Батюшка не оставит меня.

Дорогой я улыбалась и очень боялась опоздать к пяти часам и не увидеть Батюшку. На улице падали хлопья мокрого снега, когда я взбиралась по узкой темной лестнице. Постучалась, дверь чуть приоткрыли, и женский голос сказал мне, что Батюшка болен и уже давно никого не принимает. «Да как же, — удивилась я, — Батюшка в церкви сегодня назначил мне прийти в пять». — «Ничего не знаю, Батюшка велел никого не принимать». И дверь захлопнулась. Я долго стояла у двери в раздумье и вдруг вспомнила, что человек, который послал меня к Батюшке, дал мне записку. Я вновь постучалась и, просунув в дверь записку, осталась ждать у дверей. Меня впустили и просили обождать в кухне. В кухне я сидела долго. Приходили и уходили какие-то женщины — одни и с детьми на руках. На плите жарилось мясо, на столе стоял вкусный пирог с рисом, и мне вдруг безумно захотелось есть… И мне было неловко и от того, что я голодна, и от того, что я тут чужой человек — влезла в самую гущу семейной жизни и являюсь невольным наблюдателем. О, мне было бесконечно жаль эту семью, я понимала, каким тяжелым крестом для семьи были мы — посетители, вечно стучащиеся к нему и почти требующие помощи… Я глубоко задумалась. Меня позвали. Когда я вошла в комнату, Батюшка лежал на кровати и внимательно всматривался в меня. Я остановилась как вкопанная. Я не хотела лгать, я ни во что не верила, я не могла подойти под благословение к Батюшке. Я пришла к нему как к человеку, а не как к священнику, и я стояла растерянная посреди комнаты. Батюшка подозвал меня, и вдруг слова, сбивчивые и несвязные, вырвались у меня: «Батюшка, я ни во что не верю, но тяжко мне, помогите мне». И слезы полились градом. Батюшка посадил меня около себя и стал говорить о том, что люди озверели, что стало страшно жить, о том, как растет богатство и нищета и как к нему недавно пришли в церковь четверо маленьких детей и, прижимаясь к его коленам, просили защиты у него: родителей их посадили в тюрьму… Батюшка провел широко рукой — казалось, людское горе обступило его: «Ведь и коммунистам тяжко, сколько их приходит ко мне, вот недавно приходил один — страшный, голос охрипший, говорит, что скоро должен умереть, что у него горловая чахотка, что страшно ему умирать, хочет верить он и не может…»

«А ты почему не веришь? — обращается вдруг Батюшка ко мне. — Думаешь, много знаешь, а ведь вот такие образованные священники, как отец Павел Флоренский, и те верят». И говорю я, что не оттого потеряла веру свою, что я и сама необразованная и что ум не прельщает меня, что исстрадалась я душой… — «Да, правда твоя, — говорит Батюшка, — образованные иногда хуже простого человека, не могут помочь горю». И рассказывает он, как на одном собрании попечитель округа спорил с ним о воспитании детей, высокомерно приглашал посмотреть, как воспитывается его единственный сын, а когда сын покончил с собой, то беспомощно звал его к себе… «И вошел я в палаты, — говорит Батюшка, — палаты нарядные, кругом роскошь, а сыну, видно, было тяжко жить… ушел от палат нарядных от родителей любящих, да неласковых… Да что нам до общих теорий, — говорит Батюшка, — вот собирается сейчас духовенство читать доклады о сущности догматов Церкви, раскрывать Православие во всей его полноте, а мимо людей гибнущих проходит… — И Батюшка махнул рукой. — Был у меня, — говорит, — случай: в приходе у меня была женщина, невенчанная жила с мужем, был он коммунист, а она — глубоко верующая. Мужа она очень любила, а муж все, бывало, спит; учился он в университете плохо, и жили они тем, что проживали вещи; она, бывало, и не поест, и не попьет и бежит в церковь, а мужа непременно и напоит и накормит. И не дал ей один священник причастия — как невенчанной — и в отчаянии побежала она топиться. Но повстречалась толпа и унесла ее с собой, и как-то попала она ко мне. Когда узнал я ее историю, созвал я всех священников и допытывался, какой же священник это сделал, и настаивал я, чтобы отстранить этого священника от служения в Церкви. Слабых, заблудших надо привлекать к Церкви, а не отталкивать; времена тяжкие, смутные, и требовать от людей того, что раньше можно было требовать, нельзя. А был и еще один случай в моем приходе, — рассказывает Батюшка. — Была у меня девушка прекрасная, верующая, в церковь часто ходила, и вдруг пишет она мне письмо отчаянное: «Погибла я, погибла я, совершила грех хоть