Французский поход - Богдан Сушинский

— Ну, хотя бы канцлер? Иначе чего стоит ваша бумага?

— Канцлер, — почти расхохотался Вуйцеховский. — Когда все сложится удачно, господин канцлер рад будет узнать, что один из его помощников столь блестяще распорядился его именем. Если же вас постигнет неудача, о, если вдруг вас постигнет неудача, а значит, в Париже, в центре Европы, разразится скандал… Он с облегчением сможет констатировать, что не имеет к этому делу абсолютно никакого отношения.

— Хотя, конечно же, имеет.

— Абсолютно никакого…

— Так имеет или не имеет? — уже более жестко поинтересовался Корецкий, заподозрив, что ему хотят всучить поддельную грамотейку, которая ровным счетом ничего не значит.

— Когда понадобится, он узнает о ней. И будет иметь удовольствие… Только это уже наша забота. А пока — берите грамоту, Корецкий, а сомнения оставьте нам. Мы знаем, как распорядиться этим товаром. Но мы также знаем, как распорядиться грамотой, которую неблагодарно отвергли, — поучительно намекнул он. — Ничто так не карается в этих стенах, майор, как обычная неблагодарность.

«Не только грамотой распорядиться, но и тем, кто неблагодарно отказался от нее, отверг, — досказал Корецкий то, что тайный советник предпочел оставить за текстом, но не за смыслом разговора. — Если грамота действительно поддельная, пусть по этому поводу объясняется тот, кто вручил ее».

— И позволю себе напомнить, господин Корецкий, что в ваших жилах течет тринадцать наперстков украинской крови.

— Какие еще «тринадцать наперстков»?! — нервно потряс кулаками Корецкий. — Я уже сто раз объяснял, что в моих жилах течет только польская кровь. Только польская, польская! Все остальное — вымысел врагов.

— Зачем так сразу отрекаться? Иногда не стоит отрекаться даже от вымыслов. Поверьте тайному советнику канцлера и короля. В государственных делах не существует более надежных источников истины и более веских аргументов, чем вымыслы. Пусть даже самые нелепые.

— Не знаю, не знаю! Мне также трудно поверить в это, как и в свои «тринадцать наперстков» украинской крови.

— Не превращайте их в тридцать, — прозрачно намекнул Вуйцеховский на библейские сребреники. — А что касается вымысла… Любой документ можно оспорить, поставить под сомнение или просто уничтожить. Но кому и когда удавалось оспорить, и тем более уничтожить, вымысел? Смешно! Тринадцать наперстков украинской крови… Да любой казачий сотник, узнав о них, утрет слезу и полезет к вам с поцелуями. А потом, во время казачьего совета, проголосует хоть за полковника, хоть за кошевого атамана, а хоть за «гетмана всея Украины» пана Корецкого.

Заглянул секретарь. Очевидно, хотел напомнить тайному советнику о каком-то важном деле, которое тот мог упустить из вида, увлекшись разговором с майором Корецким, однако тайный советник резко повел подбородком: сгинь!

— Нет, выдумают же: тринадцать наперстков украинской крови! — поспешил еще раз, теперь уже полушутя, возмутиться советник посла.

В душе он, конечно, готов был согласиться с этим «вымыслом», тем более что, если по правде, украинской крови у него наберется значительно больше, на все тридцать, как справедливо намекнул тайный советник. Но он-то всю жизнь отрицал это! Он всю жизнь, как на лютого врага, смотрел на каждого, кто осмеливался заподозрить в нем эти «тринадцать наперстков».

— Ваш корабль уходит через три дня, — избавил его от излишних эмоций Вуйцеховский. — Вы отправляетесь туда как представитель правительства. Об этом свидетельствует другая грамота, вот эта, — подал он еще один свиток, — на сей раз подписанная самим канцлером. В переговоры не вмешивайтесь, — простил ему наивную недоверчивость Вуйцеховский. — Во всяком случае, старайтесь не вмешиваться. Но присутствуйте. Вы должны присутствовать везде, даже там, где вас не будет.

— Простите, господин тайный советник? — мучительно напряг лоб майор.

— Я сказал: «Особенно там, где вас не будет и быть не может», господин Пшекруйчик, — впервые назвал его Вуйцеховский той кличкой, под которой он значился в тайной картотеке, заведенной на разбросанных по всему миру королевских агентов-должников.

Они сели в карету без каких-либо приключений, храня полное молчание, доехали до особняка графини д'Оранж и через черный ход вошли в здание. Поручик сразу же выглянул в окно.

— Королевская карета ждет вас, ваше величество.

— Это обнадеживает. Теперь оставьте меня одну, поручик. Два дня вы можете не показываться во дворце.

— В таком случае позвольте откланяться, ваше величество.

— Да, — вдруг вспомнила о чем-то своем королева, — погодите, поручик. Я что-то не совсем поняла… Вы говорили, что Кшань не знает, что там тридцать три шага? Но ведь граф отмерял их не случайно? Поэтому немой должен был бы знать о них, иначе зачем тогда?… Кто же их в таком случае выносит?

— Наш умудренный жизнью граф де Брежи. Собственноручно. Эти камни… эти тридцать три валуна, уж не знаю какого они веса, каждый день, утром и вечером, выносит сам граф. Тридцать три камня. По тридцать три шага. Наверх, ранним утром и поздним вечером. Каждый день.

Мария-Людовика отпустила ручку, отошла от двери, присела на небольшой диванчик и молча, по-детски разинув рот, уставилась на поручика.

— 3-за-чем же он это делает, Кржижевский? — спросила она, не употребив ни слова «господин», ни привычного «поручик». Впервые назвала его просто по фамилии.

— А вот этого я тоже пока не знаю, — продемонстрировал свои белые крепкие зубы поручик. — Этого, ваше величество, я не имею чести знать.

— Все знаете, а этого нет? Не может такого быть. Но ведь зачем-то ему понадобилась эта каторга. Искупает какие-то свои грехи? Тридцать три камня… По тридцать три шага… От каменного гроба. Мистика, господин поручик, мистика. Посол не может делать это просто так, ради развлечения. Я знаю графа. Хотя… Послушайте, поручик, а могу ли я после всего того, что услышала от вас, считать, что действительно знаю графа де Брежи?

— Вам виднее, ваше величество. Но, честно говоря, мне, по моей наивности, уже не раз хотелось поинтересоваться именно у вас: а почему это, с какой стати граф де Брежи прибегает к такой самоэкзекуции? Уж вы-то должны знать. Во всяком случае, так мне казалось, — тотчас же исправил свою ошибку поручик.

— За этим стоит какая-то тайна. У него, конечно, дьявольски крепкое тело, какое бывает разве что у камнетесов. — Мария-Людовика произнесла эти слова как бы между прочим, про себя, машинально. Однако поручику они запомнились, врезались в память. — Впрочем, не думаю, что все это затеяно лишь для того, чтобы изгнать из своего тела дворянскую лень и немощь, каковой страдает почти вся польская шляхта.

— Почему же, — осмелился возразить поручик. — Если бы я знал, что немощь моего тела может презреть сама королева.

— Вы забываетесь, поручик, — утомленно проговорила Мария-Людовика. На гнев, даже на имитацию гнева, у нее уже не хватило ни сил, ни артистизма.