Двенадцать несогласных - Валерий Панюшкин

– И что?

– Послушай, мы хотим мира. Если Кадыров или Путин наведут в Чечне мир, я буду говорить за них слава Аллаху.

– А с братьями что случилось?

– У отца не было пять тысяч долларов. Он выкупил их мертвыми.

– Как?

– Выкупил и похоронил, – рассказывала женщина, как рассказывают грустную, но старинную легенду.

Илья кивнул на ребенка – ребенку было лет пять:

– Может, не надо?

– Что не надо?

– Рассказывать при ребенке…

Женщина покачала головой:

– Он знает. Он чеченец.

В вагоне было шумно. Люди сидели с ногами на полках, громко переговаривались, и дети бегали в проходах, утыкаясь в колени женщинам, но не прикасаясь к мужчинам. Было даже весело, пока на очередной станции в вагон не зашел солдат.

Все сразу смолкли. Это был просто солдат, ехавший, например, из расположения своей части в отпуск. Солдат, вероятнее всего, никогда не бывавший в Чечне. Но стоило ему войти, все люди в вагоне мгновенно замолчали. Солдат шел по вагону, и из каждого купе его провожали взгляды, полные не страха, нет, – ненависти.

Солдат дошел до своей боковой полки в конце вагона, забрался на полку, положил вещмешок под голову и лег, отвернувшись к окну. Но и тогда никто в вагоне не проронил ни слова. Все ехали молча и все глядели на солдата, притворявшегося спящим и чувствовавшего, видимо, взгляды незащищенной спиной.

Только ребенок этой женщины напротив Ильи сказал что-то по-чеченски. Илья попросил женщину перевести, но та только улыбнулась. Илья так и не узнал, что ребенок спросил, правда ли у федералов – песья кровь.

В Москве на вокзале чеченский поезд встречали усиленные наряды милиции. У всех подряд, кроме Ильи и еще нескольких русских, проверяли документы. В одном из вагонов везли старика, настолько больного, что он не мог идти сам и был вынесен на носилках. Эти носилки милиционеры приказали оставить на платформе до тех пор, пока не приедет специальный врач и не засвидетельствует, что старик именно болен, а не ранен в бою. Старик лежал на платформе двадцать минут, и сопровождавшие его родственники сидели вокруг на корточках.

Вернувшись домой, Илья обзвонил всех лидеров всех оппозиционных молодежных организаций: СПС, коммунистов, лимоновцев, Авангард красной молодежи… Он предлагал собрать молодых оппозиционеров на митинг, призывающий бойкотировать скорые президентские выборы. Ему казалось, что люди все вместе обмануты. И, стало быть, должны протестовать все вместе.

– Он правда некрещеный, неверующий и коммунист, – прошептала Настя.

Она, правда, и сама была коммунистка. Восемнадцати лет от роду в родном городе Черкассы вступила в Коммунистическую партию Украины, отколовшуюся от Коммунистической партии распавшегося Советского Союза. Вступила, кажется, не потому, что ни у нее, ни у ее родителей не было денег на красивые платья, столь существенные для восемнадцатилетней девушки. Денег на платья действительно не было, но Настя вступила в компартию не из-за них, а из-за того мальчика в школе.

Она училась в школе имени Ленина, и на первом этаже там стоял бюст Ленина из гипса. И вот в конце восьмидесятых годов, когда на украинских кухнях принято было говорить о независимости, один мальчик, вдохновленный взрослыми разговорами на кухне, пришел в школу и бросил в бюст Ленина банку краски. Этот мальчик знал, что делал, но не знал, что будет. Эта краска растеклась по лысине гипсового вождя, как кровь. А директор школы кричала, что украинский национализм недопустим в братской семье советских народов. И еще она кричала, что коммунизм – светлое будущее всего человечества. И еще директор вызывала этого мальчика к себе в кабинет, где под портретом Ленина висел лозунг «Марксистская теория всесильна, потому что она верна». И отчитывала мальчика под этим лозунгом. И еще она вызывала в школу родителей этого мальчика и угрожала сообщить отцу его на работу, что отец, дескать, научил сына антисоветчине и украинскому национализму. И еще она созывала общие школьные собрания в актовом зале и отчитывала мальчика при всех однокашниках и заставляла детей говорить про товарища, что тот предатель. И еще таскала мальчика в горком комсомола, где его тоже отчитывали и требовали назвать сообщников. И еще – в городское КГБ. И после одного из таких собраний этот мальчик сел в машину отца, разогнался как следует и врезался на полной скорости в бензовоз. Бензовоз загорелся, огонь перекинулся на кучу металлолома, оставшуюся от врезавшейся в него легковушки, а внутри легковушки то, что осталось от мальчика, сгорело почти дотла. Это было за несколько месяцев до начала перестройки, за пару лет до того, как Микола Вересень сбросил в Киеве с Дома Правительства советский флаг и водрузил украинский жовто-блакитный. За двадцать месяцев до того, как директор школы имени Ленина города Черкассы сдала партийный билет и вышла из коммунистической партии, проклиная коммунизм, лишивший Украину независимости.

И тогда Настя решила, что если эта сука выходит из партии, то, значит, надо в партию вступать. Ее принимали в партию друзья ее деда, которого выгнали из партии, когда Настя была еще совсем младенцем и который тем не менее всю жизнь считал себя верным коммунистом. Они были милейшие старики, эти друзья деда. Они полагали, что теперь, когда партия потеряла власть, надо оставаться в ней и надо продолжать верить в «коммунизм – светлое будущее всего человечества».

Вот так Настя стала коммунисткой. Но она была крещеной коммунисткой и верующей. Она стояла на исповеди и рассказывала священнику про человека, за которого собралась выйти замуж. Просила благословения на свадьбу без венчания, потому что любимый ее был неверующим и некрещеным. А священник слушал ее, наклонив голову, и не торопил, хотя за Настиной спиной стояла еще целая очередь людей, желавших исповедоваться, в том числе коротко стриженные люди в кожаных куртках, про которых батюшка знал, что они бандиты и ждут очереди, чтобы покаяться в совершенных ими убийствах.

В полутемном храме пахло ладаном и бедно одетыми людьми. Непременные бабушки, в которых, кажется, нарочно вселяется бес, чтобы мешать молящимся и исповедующимся, шаркали, шумно отколупывали воск с поставцов, тушили и уносили свечки, только что поставленные за чье-то здравие или чей-то упокой. Настя отвлекалась. Ей хотелось рассказать священнику что-то важное, что-то очень важное про красивого и смелого мужчину, которого она любила и жизнь с которым поэтому не могла быть грехом. Но слова получались слишком штампованными и плоскими, а мысли, прыгавшие в голове, никак не облекались в слова, а только вспыхивали смутными картинками. Насте казалось, что, если разъяснить эти картинки, наступит Царствие Божие или коммунизм, где вера ее жениха сомкнется с ее верой и не будет ни иудея, ни эллина, ни коммуниста, ни либерала: ангел с огненным мечом возьмет мир в ладони, повернет мир немножко вокруг оси и скажет, улыбаясь: «Смотрите, дети, вот же как все просто устроено…» Настя так думала, но не могла сообщить свои мысли священнику. Как, например, расскажешь про штаны? Про брюки, которые в самом начале девяностых годов мама Настиного жениха Сергея Удальцова решила перешить Сергею из старых отцовских брюк. Сергей был красивым стройным школяром, ему нужны были, черт возьми, хорошие брюки. Но денег не было, купить брюк было нельзя. И мама решила сама перешить их. Несколько недель старалась. А потом торжественно преподнесла Сергею готовую работу и попросила примерить. И он примерил. Он стоял перед зеркалом в комнате. Мать стояла перед ним на коленях. Расправляла складки. Но как бы она ни расправляла складки, брюки все равно сидели ужасно, мешком. И она заплакала. И как объяснить, что человек становится революционером не потому, что у него не было штанов, а потому, что его мать, университетский профессор истории, плакала, не сумев сшить штаны?