Игуана - Георгий Миронов

– Никаких следов…

Киллеры – самые чистоплотные люди, – усмехнулась она. Ни тебе окурочек, спичку, бумажку бросить, ни плюнуть. Есть труп. А от чего человек помер – никто не знает. Может «кондратий» хватил, а может – жизненный срок вышел. Следов другого человека рядом нет. Ни тебе окурочка с красным ободком помады, ни «пальчиков», ни плевка.

Кривя тонкие губы в усмешке, Сигма внимательно прислушивалась ко всем шорохам за тремя соседскими дверями, выходившими на лестничную площадку. И шуровала, шуровала отмычками в стальной двери.

– Сучка позорная, – укорила она сдержанно наводчицу. – Сняла слепки с замочных скважин, а надо, если уж наверняка работать, с ключей бы.

Вот теперь и разгадывай сюрпризы. По слепку с глубинным проникновением в замочную скважину ключ должен был открывать без звука, а он крутится, прокручивается, сволочь, и в чем там дело, никак не понять.

– У-у-, падла вонючая, – не выдержала напряжения Сигма.

– Хоть плачь. Прокручивается, и все тут. Была бы обычная дверь, её отжать можно. А от стальной поддавка не жди – надо искать угол поворота для «фомки», которая давно уж сменила ненужные три ключа, все как один покорно прокручивающиеся в замочных скважинах.

В левой от «объекта» квартире, как ей показалось, послышался тихий шорох. Хотя Сигма и была в «маске», – натянутой на лицо черной тонкой трикотажной шапочке с аккуратными прорезями для глаз, ни к чему соседям было запоминать подробности её облика.

Оставив отмычку в центральной из трех замочных скважин висеть под небольшим углом (она и сама не могла бы понять, почему не вынула вообще, а оставила фомку с длинной тонкой хромированной ручкой висеть, как стариковский пенис, безвольно и вяло) она подошла к подозрительной двери, приложила ухо, прислушалась.

– Нет, все тихо. Показалось.

Постояла минуту в центре площадки, прислушиваясь сразу ко всем трем соседским дверям.

– Береженого Бог бережет, – шепнула сама себе доверительно Сигма, вынула изо рта хорошо разжеванную и широко разрекламированную жвачку «Орбит» без сахара, разделила её на три части и одним движением указательного пальца замазала «глазок» на первой двери. Потом повторила операцию ещё дважды. Липкую массу она наложила тонким слоем так, чтобы она просвечивала, не давая, возможности, однако, разглядеть подробности вовсе не касавшейся соседей операции. Когда вдруг в «глазок» вообще ничего не видно, люди пугаются. И, либо звонят в милицию, либо открывают дверь. А мне лишние «жмуры» не нужны. Мне за них отдельно не платят, – обиженно, словно соседи были перед ней в чем-то виноваты, пробурчала Сигма, и направилась к двери «объекта».

Взялась за остывшую хромированную ручку «фомки», потянула почему-то её на себя, и вдруг поняла, что попала в «паз», сделав круговое движение, почувствовала, что этот замок открылся. Уловив технологию выполненного по спецзаказу (еще при советской власти для бывшего видного партчиновника и дипломата, знатока живописи и собирателя серебра) замка, Сигма повторила процедуру с двумя оставшимися, с удовлетворением отметив постоянство и заказчика, и мастера, – все замки открывались подвластные одинаковой заложенной в них программе.

Открыв дверь, она тихо просочилась в прихожую, и тут же, внимательно осмотрев лестничную площадку, закрыла за собой дверь.

Холл был большой, с высоким потолком, и с пола до потолка уставлен книжными полками, на которых, построенные по росту и цвету обложек, строго стояли собрания сочинений классиков советской и зарубежной прозы, а также большое количество разных энциклопедий, справочников и словарей.

Книги ей не заказывали. По крайней мере, в этой квартире.

Она на разглядывание корешков и время тратить не стала. Машинально подняла с пола вероятно упавшую с полки книгу, взглянула на белую с золотым тиснением названия обложку. «Блеск и нищета буржуазной философии США». Положила рукой в перчатке книгу обратно на полку.

Хотя, может, и не туда, где она стояла ранее. Ну, да какая теперь уж разница.

Мягко ступая, прошла в комнату, которая, судя по нарисованному наводчицей плану, была гостиной.

Света было достаточно, чтобы разглядеть четыре большие картины на стенах, не дай Бог, «заказали» бы их. Вот бы намучилась. Ну, ясно, что не в рамах поперла бы их отсюда. Но снимать их со стен, вынимать из рам, снимать с подрамников, свертывать в длинные трубки, да так, чтоб красочный слой не осыпался, не потрескался. Мороки! Хотя, конечно, картины красивые.

На той, что висела слева, над крытым американским велюром большим диваном, было написано: «Гюнтер Мантейфель. Мюнхен, 1855-1929. „Подарки к дню рождения“. На картине была изображена состоятельная счастливая семья: бабулька с седыми букольками в строгом черном бархатном платье и матушка в элегантном коричневом шелковом, с хорошими „брюликами“ на шее, в ушах и на пальцах. Обе с умилением смотрели на крошечную девчушку в детском высоком креслице. Другие дети, судя по количеству, не только братья и сестры девочки, но и друзья, стояли вокруг, держа в ручонках свои подарки – лошадку, игрушечную курицу, букетики искусственных цветов…

Сигма проглотила комок в горле.

– Может, кабы и ей в детстве все подарки дарили, все любили бы, холили и лелеяли, так и жизнь бы у неё сложилась иначе. И сама она была бы другой. Когда тебя любят, и тебе людей любить хочется. А когда живешь, живешь, любви не зная, – такая ненависть к людям в душе образуется, такая ненависть, словно они все в незадавшейся твоей судьбе и виноваты.

Сигма нащупала во рту по-умному зажатое лезвие бритвы, – бывшие зечки, также работавшие на Игуану и редко, но выходившие с Сигмой на общие задания, приучили её брать с собой на дело все необходимое, – на случай, если «мусора» все же заметут…

Страшное, до рези в паху желание вынуть изо рта лезвие и резануть по сладким счастливым лицам детей и взрослых, изображенным старорежимным немцем Мантейфелем на картине, охватило Сигму. И только огромным усилием воли она заставила себя сдержаться.

– Следов не оставлять.

Прямо перед ней висело большое полотно А. Боголюбова «Ночная Венеция». На картине был изображен справа Большой канал, освещенный застывшей в центре полотна луной. Мертвенный свет её, отражаясь в глади воды канала, бликовал на старинных палаццо, выстроившихся на картине слева.

И снова приступ злобы содрогнул Сигму. Потому что на узкой полосе набережной перед красивым дворцом в центре левой части картины, не торопясь, прогуливалась парочка. Мужчина в нарядном кафтане и широкополой шляпе обнимал даму – в длинном платье за талию и что-то ласковое нашептывал ей на ухо.

Ну не было такого в жизни Сигмы. Не было! Ни Венеции. Ни страстно влюбленного в неё красивого, непременно душистого и усатого молодого человека. А то что было, и вспомнить противно.

– Сволочи! – прошептала Сигма.

И не понятно было, кого она имела ввиду – прапорщиков, в том числе законного мужа, которые по пьянке лениво домогались её, или эту красивую парочку на набережной в скупо освещенной лунным светом далекой и недостижимой Венеции.