Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Я не помнила: у меня последние годы Ликиной жизни сейчас плохо просматривались. Как в замутившемся от старости зеркале.

— Ну ничего, наденешь — вспомнишь. — Жека отвернулась от гардеробного нутра, прицельно уставилась на меня: — Встань. Выпрямись. Ага. Джинсы — полное говно, где ты их брала вообще? Ясно. Не, не выкидывай, по району в них работать будешь, чтобы мужики на твои ноги не пялились. Повернись. Угу. Сорок восьмой, наверное. Или как?

Я не знала. То ли перелет сказывался, то ли смена часовых поясов — мутное у меня было состояние. Будто я к себе в старость вернулась.

— Дусь… а Семен мне не звонил?

— Так черные или синие тебе лучше, а? Чего?

— Семен…

— Не скажу. — Жека сняла с галстучного насеста потрескавшийся рыженький сантиметр, зашуршала вокруг меня, затрещала бусами и браслетками. Клаксончик взмуркнул и сложил крылья бумажным самолетиком. Дорка на кухне нещадно громыхала кастрюлей — наверняка моей любимой, которая с синей крышкой… Еще и пела при этом, причем, кажется, в унисон с Цирлей. То ли я слов не разберу, то ли на иврите. — Да звонил, звонил… Сразу, как ты уехала. На два часа всего опоздал, шифровщик фигов…

С кухни потек запах глинтвейна — как выстрелили им. Крылатик снова взмявкнул, отцепился от моей груди и полетел в коридор несмелыми стежками.

— Лен… Ну чего ты смотришь так на меня? Звонил и зво…

— Вы мне сказать не могли? А? Что ты, что Дорка! Я там то линяю, то лысею… То грудь растет, то зубы режутся. А вы молчите, гадины… Вот сложно по-русски, человеческим языком сказать было, а?

— Ну, Лена-а…

— Чего Лена? Я тебе сто тридцать лет Лена, а ты…

— Сто двадцать восемь…

— Ну что ты к словам-то цепляешься? Потому что ответить нечего?

— Потому что ты идиотка, — очень тихо сказала Жека. Так и села на пол возле дивана, ткнувшись гривой мне в колени. — Придумала себе сказку и в ней живешь, как в скорлупе.

— Я живу? Я?! Да лучше бы я вообще не обновлялась… Думала, что забуду, а это не кожа, Жека… не сбрасывается…

— Да в курсе я, что не сбрасывается, — махнула рукой Евдокия. Облапала меня кое-как, а потом и вовсе плюхнулась рядом, прямо поверх тряпичной неразберихи. — Знаешь, как я мирским из-за этого завидую… Прямо с сорок первого года.

Я знала.

— Дусь, а чего он сказал-то вообще?

— Ну… удачи пожелал. Я уже не вспомню сразу…

— И все?

— Ну…

— Ты только не выдумывай мне…

— Тогда точно все.

Дорка на кухне вовсю курлыкала, уговаривая кошавок кушать как следует, пока все свежее, горячее и такое полезное… Потом чего-то звякнуло, сквозь коридор, сбивая с вешалки пальто, пролетел Клаксончик, спикировал всеми когтями мне в плечо, потерся мордочкой о щеку. Пахло от него и вправду вкусно.

— Ну сама подумай… — начала оправдываться Жека. — Если б я тебе сказала, ты бы там… а так хоть пожила нормально, для себя…

— Фигасе, — снова повторила я полюбившееся словечко, — фигасе пожила, с меня кожа пластами сыпалась…

Впрочем, понятно же, что Евдокия не об этом.

— Зато морда симпатичной получилась, — почти без паузы отозвалась Жека, — смотри, какая гладенькая… И ушки розовые. Мочки заново будешь прокалывать?

— Да не знаю… Сейчас какие серьги носят?

— Всякие. Из твоих много чего можно подобрать…

— Да ну… не хочу на себе прошлое таскать… Пусть хоть пластмасса в уши, но чтобы новые.

— Ага, — обрадовалась Жека. — Только на кой бес тебе пластмасса, давай нормальные купим.

— На какие шиши?

— А книжка сберегательная? Что у тебя там накапало? Дорка-а-а!

Я помотала головой, встряхнулась слегка. И, разумеется, чуть не спихнула с себя Клаксона. Ну и когти у этого наглеца. Как у железной птицы, честное слово.

— Вот чего ты мне орешь, как сумасшедший на пожаре? Я с кухни все прекрасно слышу. — Дорка вплыла в комнату, шурша моим бывшим шелковым халатом. Такие пятна от винища, конечно, уже не выведешь: — И, между прочим, девочки, у вас тут на Кузнецком есть вполне неплохая чешская бижутерия… Сережки не знаю, а вот кулончик я там себе один очень даже видела…

— В форме кошки?

— Нет, он как перышко. Сверху стрелочкой, как хрустальный листик, но на самом деле, если присмотреться…

— Дор, где у Ленки сберегательная книжка лежит?

— А чего, вы ее перекладывали? — удивилась я.

— А мы книжный шкаф двигали, Дорку глюкануло, что под него кошак забился…

— Все с вами ясно.

— Ничего не… между прочим, и вправду мог забиться. — Дора оскорбленно удалилась в рабочую комнату. Вернулась обратно спустя минуту — с книгой и верной Цирлей. Кошавка сидела у Доры на вытянутой руке, громко хлопала крыльями и всячески вызывала уважение. — Вот, держите… Леночка, считай сама и при мне, а я буду по дереву стучать, чтобы они не переводились…

Я кивнула, уселась поудобнее и аккуратно раскрыла второй том Лермонтова.

М-да-а, негусто. Ну а чего я хотела-то, собственно? Полтора месяца Дорка за меня работала, зарплату ей переводили, а до этого я всего месяц книжку не открывала, жила на обычную пенсию и кой-какую мелочовку. Да и вообще, хорошо, что нам хоть эти платят. Сто лет назад и такого не было. Даже моя мамуля, которая эти выплаты именует не иначе как «отрыжка социализма», тратит жалованье не раздумывая. Не на себя, естественно. На Ростика. Уй, маме позвонить надо. Может, потом…

— Ну на пластмассу точно хватит, — кивнула Жека, глядя, как я мусолю сотенные бумажки. — И вообще… тебе хоть нормальными купюрами дают, а Дорка, бедолага, два месяца подряд в книжку лезет, а у нее там шекели. Еще хорошо, что не по аэропортовскому курсу.

— Фигас… Ну надо же… Дор, а это из-за чего?

— Так у меня какое гражданство, ты же понимаешь? — Дорка учесывала Цирлю. — Правда, компенсацию они мне в рублях перечислили. Я так рада была, так рада, что прямо Блока в портрет поцеловала.

Дорке деньги поступают в томик Блока. Старенький такой, его ей перед самой Великой Отечественной один мальчик подарил. В мае сорок первого, в общем. Как и где его Дорка хранила — тайна, о которой лучше не спрашивать.

Чего там в эту книжку только не поступало: и оккупантские марки, и сталинские червонцы, которые потом меняли по рублю, и четвертаки с полусотенными, на которые по тогдашним временам можно было жить вполне прилично. Вот до инфляции с ее миллионами Дорка, правда, не дотянула — эмигрировала раньше. А у нас с Евдокией эти сберегательные книжки пухли на глазах.

Обидно так было: под конец месяца уже ждешь, на полку по пятнадцать раз в день заглядываешь. Потом — бац, книжка прям у тебя на глазах растопыривается, пачка банкнот ее распирает, двухсотки розовые дождем летят… А купить на них… Ну разве что кагор крылатке на прокорм. Да и то хоть хорошо, что вовремя выплачивали — с опозданием всего на месяц-полтора, не то что мирским. Дикие были времена. Жека вон тоже помнит. Сейчас Дорке рассказывает, как нам в девяносто каком-то году часть зарплаты талонами перечислили. И если бы на сахар или мыло — так ведь на водку!