Кто стрелял в президента - Елена Колядина

«А я вам о чем говорю? Высшее общественное значение костыля — вести народ к коммунизму. Неуклонное увеличение производства костылей в целях улучшения благостояния — кое-кто ошибочно говорит «благосостояния» — народа, вот верный путь к светлому будущему. Как емко и точно сказано: благо-стояние! Хорошо стоять, а тем более идти вперед сможет лишь тот народ, которому мы, костыли, трости и клюшки, подставим свое плечо. Меня только одно удивляет — почему в ЦК КПСС не все на костылях?»

«Не хотят от народа отрываться, — предположила коляска. — Простому народу не хватает опор, вот и руководители своими ногами кое-как перебиваются».

«А я в этом факте усматриваю внутренние аппаратные интриги, — перейдя на шепот, произнес посох. — Вы посмотрите, что делается? Товарищ Леонид Ильич еле на ногах держался, а ближайшее окружение упорно не давало ему костыль в руки. Почему?»

«Почему?» — тоже шепотом переспросила коляска.

«Внутренние и внешние враги не хотят, чтобы товарищ Брежнев дошел до коммунизма. Либо искренне заблуждаются: уверены, что их поддержка генерального секретаря под руки надежнее опоры о костыли. Но, как я вам уже говорил и еще раз повторяю, член ЦК такое же облако в штанах, как и любое другое. Штаны, может, только поприличнее, из спецателье».

Так, в интеллигентных беседах, проходили встречи коляски и трости. Профессор Маловицкий и Люба тоже много говорили.

— Хочешь показать свои новые стихи? — с порога догадывался Леонид Яковлевич.

Люба трясла головой и в ужасе закрывала глаза.

— Только вы не смейтесь…

— Слово друга, — серьезно обещал Маловицкий.

Он брал листки. Люба обмирала.

— Озера черный взгляд, в нем твое отраженье. Не будет пути назад из замка видений. Неплохо, — прерывал смущенное Любино пыхтенье Леонид Яковлевич. — Даже использование штампов вроде озера и замка нарисовало картину смятения и любви. Но ведь в душе твоей не все так гладко, правда? Пусть даже ты вспоминаешь тысячу раз до тебя использованные слова — взгляд, отраженье, разорви их, выкрикни, подбрось, швырни, утопи в колодце и кинься следом за ними. Потому что ты не можешь жить без него! Так ведь?

Люба согласно молчала.

— Калейдоскоп в детстве ломала?

— Откуда вы знаете? — обрадовалась Люба.

— И какие были впечатления?

— Не могла поверить: три кусочка тусклой пластмассы и три полоски зеркал в картонной трубке.

— А какие узоры, да? — продолжил Любину мысль Леонид Яковлевич. — Вот и ты сумей из простых, тысячу раз до тебя произнесенных слов, сложить узор. Легкий, подвижный, чтоб стоило чуть повернуть строку, и слова сложились по иному, в подтекст, рассказывающий о такой любви, грусти, радости, которой до тебя никто во всем мире не испытывал.

— Я к послезавтра постараюсь написать совершенно по-другому.

Леонид Яковлевич мысленно улыбнулся простодушной Любиной уверенности создать шедевр к послезавтра.

Через день, в следующую встречу, он деликатно не вспоминал о Любином обещании. Однако в конце урока она достала из стола знакомую тетрадку.

Леонид Яковлевич почтительно взял тетрадь в руки и погрузился в чтение. Наконец, он поднял голову.

— Молодец, Любочка, молодец! Прием недолюбленной, непонятой души, как недочитанной и брошенной книги используется довольно часто. И, тем не менее, ты смогла создать свой сугубо индивидуальный образ.

Люба пылала. Ей было неловко выказывать наслаждение, которое вызывали похвалы, но сохранить вид строгого достоинства не удавалось — кровь ликовала, как толпа футбольных болельщиков, била витрины и переворачивала столы.

— Я могу гораздо лучше написать, — гордо сообщила Люба.

— Время покажет, — не стал осаживать Любу Леонид Яковлевич.

— Я напишу такие песни, что их будет петь вся страна!

— Ах ты, заяц-хваста, — засмеялся Леонид Яковлевич.

Люба встряхнула головой. Профессор Маловицкий исчез, растаяла тетрадка со стихами.

Она не слышала, что произнесла девушка подиумной внешности, к которой Николай вышел на улицу, но по взгляду, брошенному на Любу сквозь лобовое стекло, была уверена, что она спросила: «Это еще кто?»

В мятных сумерках джип Николая въехал в Ярославль. Люба радостно разглядывала Волгу, набережную, старинный центр, театр, Кремль, вокруг которого струился поток машин.

«В Ярославле бывала?» — спросил джип.

«Нет», — призналась коляска.

«Ничего город, дороги широкие, «Макдональдс» обслуживает джипы с отдельного входа. Подъезжаешь, выходить даже не нужно, или там двигатель глушить, притормозишь немного, берешь заказ…»

«Надо же!»

«И — ешь на ходу!»

Проехав вдоль набережной, джип остановился перед торговым центром. Николай кому-то позвонил, вышел из машины, и вскоре появилась она, высоченная, как колодезный журавль, с пластиковыми ногтями и автозагаром. Недовольной походкой подошла к джипу, открыла заднюю дверь и по-хозяйски упала на сиденье.

«Что-то Ладка смурная сегодня, — констатировал джип. — Видно, ты ей не понравилась».

«Я?» — изумилась коляска.

«Люба твоя, — разъяснил джип. И добавил интимным голосом. — Ты разве можешь кому-то не нравиться, мышонок заводной?»

— ЗДРАВСТВУЙТЕ, — поздоровалась Люба с усевшейся на заднее сиденье Ладой.

— Давно не виделись, — процедила Лада и нахмурилась.

Люба взглянула через стекло на Николая, поправлявшего зеркало.

Яркий загар Лады, эффектные вытатуированные брови, шоколадные волосы, длинные ноги, высоченные каблуки — все это кольнуло Любино сердце ревностью. Она горестно поглядела на свои бедра, тощие, как куриные окорочка, но стойко решила быть вежливой и воспитанной и участливо спросила:

— У вас что-то случилось? Вы грустная?

— С чего ты взяла, что я грустная? Я петь здесь должна?

— Вы тоже поете? — стойко спросила Люба.

— И пою, и пляшу, и оригинальные номера показываю.

— А я только пою, — улыбнулась Люба, ей хотелось, чтобы Лада повеселела. — Но зато свои собственные песни.

— Спой, может, прикольнее станет.

— Как-то неудобно, — сказала Люба.

— Давай-давай, а мы с Колей подтянем.

— Ладно, раз вам действительно хочется послушать.

Лада с подозрением поглядела на Любу.

— Шаги, стук в дверь, горячее дыханье… — с чувством затянула Люба.

В машину сел Николай.

— Поем?

— Пляшем, — отрезала Лада.