Лиса в курятнике - Екатерина Лесина

Он раскрыл ладонь, коснулся белого пятна — ожог почти удалось вывести, но вот это пятно осталось — и произнес:

— Нормально извинился… а он начал наседать… обозвал идиотом. Хамом. Сволочью…

Любопытно.

— Старший? — уточнил Димитрий. Боровецкие — род старый, но отличавшийся редкостным благоразумием.

— Младшенький… я его, честно говоря, впервые увидел… не хотел влезать. Я помню…

Димитрий кивнул: да, сам он некогда просил Стрежницкого попридержать норов и шпагу, которой тот владел исключительнейше.

— Я сказал, что не желаю ссоры… меня обозвали трусом и кинули перчатку в лицо. Все это…

Дурно выглядит.

Кто-то узнал, что Стрежницкий на контору работает?

Маловероятно… он давно уже заработал вполне определенную репутацию человека в высшей степени испорченного.

Гуляка.

Бретер. Повеса.

Пьяница и хам, который позволяет себе слишком много, особенно в отношении дам.

— И что делать собираешься?

— Выходить… сам понимаешь, иначе никак.

О да, здесь простят многое, но не трусость, да и образа, который создавался столь тщательно, жаль.

— Постараюсь его не убить.

— Будь осторожен. — Все же не стоит недооценивать противника, тем паче такого, о котором известно до крайности мало.

Стрежницкий склонил голову и уточнил:

— Если все-таки…

— Сам в живых останься. С остальным разберемся.

Что ж… убивать Стрежницкий не любил, слишком уж многое видел, чтобы относиться к смерти легко, однако при нужде церемониться не станет. И это успокаивало.

Слегка.

Все ж не любил князь Навойский непонятного.

И вот, выпроводив Стрежницкого, Димитрий спешил дворцовыми коридорами, надеясь лично присутствовать при завтраке. И что характерно, он почти успел, когда перед ним возникла давешняя рыжая и схватила за руку.

— Стойте, — велела она строго. — Мне нужен целитель. Немедленно.

— Зачем? — Благо Димитрий вспомнил, что пребывает ныне в роли и даже успел слегка напрячься: а ну как узнан будет?

— Девушке плохо. — Рыжая указала на залу: — Там…

И когда он шагнул, вновь за рукав дернула:

— Целитель нужен.

Нужен или нет, это Димитрий сам решит. Он лишь искренне надеялся, что Лизавета несколько преувеличивает… мало ли, сомлел кто или…

Или покрылся красной воспаленной кожей, которую украшала россыпь белесых пузырей. Девушка стояла, чуть разведя руки, мрачно на них поглядывая — пальцы отекли, как и сами ладони, сделавшись больше похожими на подушки.

— Твою ж… — Димитрий добавил пару слов из тех, которые в приличном обществе произносить не принято. И, разломив тревожную булавку, бросил вызов целителю. Он лишь надеялся, что медлить тот не станет: у девицы опухли не только руки. Щеки ее раздуло, шея сделалась огромна…

— Полный… — согласилась девица меланхолично. — Лизаветка, а я тут не околею, часом? А то знобит как-то.

— Дышать можешь?

Девица хотела было кивнуть, но передумала.

— Могу.

Губы ее раздуло, а глаза почти исчезли в складках кожи. И что за… а ведь Димитрий предупреждал, что так и будет. Разве ж слушали? Конечно… девицы благородных родов… до пакостей не опустятся.

Первым явился Лешек.

Просто открылась дверь, ведущая в обеденную залу, выпуская цесаревича, за которым с видом мрачным и решительным — выволочку они сочли несправедливой, что и стремились показать ныне всему свету, — следовали казаки.

— А я думаю, чего стулья пустые стоят. — Лешек махнул рученькой, и кружевной манжет затрепетал. — А вы тут…

— А мы тут, — подтвердил очевидное Димитрий, сгибаясь в поклоне.

Лизавета присела. Девица… не шелохнулась. Редкостное, к слову, здравомыслие. Или ее парализовало ко всему? Хотя… вон пальчиком чуть шевельнула, значит, не паралич.

Что ж, здравомыслие встречается куда реже.

— Болеете? — Лешек споро расстегнул узорчатые пуговки камзола, который кинул на пол, правда, упасть драгоценной одежке не позволили, подхватили. А цесаревич уже рукава закатал.

Пальчиками пошевелил, разминаясь.

Вздохнул.

И велел:

— Стойте смирно…

Димитрию случалось видеть, как Лешек работает, пусть об этой его особенности предпочитали не распространяться: где ж это видано, чтобы исконный огневик целительством занимался? Справедливости ради стоило отметить, что работал Лешек лишь с ядами, передалась от матушки кровь змеиная.

И умение слышать отраву.

Звать ее.

— Будет неприятно, — счел нужным предупредить цесаревич. А рыжая вновь за руку схватилась, замерла, будто бы это ее врачевать собирались. И глаза распахнуты, рот приоткрыт… посмотреть и вправду есть на что: вот с пальцев царевича будто бы золотые змейки сползают.

Да прямо на кожу.

А уж там, прилипнув к ней, тянут отраву, и кожа бледнеет, а змейки наливаются силой. Становятся больше, тяжелее. И девица с лица слегка осунулась, стоит, смотрит, хорошо, что орать не орет… только дышит чаще, но это от того, что больно.

Вот губу чуть прикусила.

Глаза прикрыла.

А Лешек сказал:

— Это… не слишком быстро, зато надежней… целители с таким не справятся.

Это уже было не девице адресовано, но Димитрию. И в словах почудился упрек: мол, как же ты просмотрел… А и вправду: как? С чесоточным порошком шутили во дворце, особенно средь слабого полу в ходу он был: на каждом балу дебютанток кому-то да поднесут то букет отравленный, то перчаточки… то, прислугу подкупивши, вовсе платье посыплют.

Но там это… не настолько.

Змеи почти воплотились. И Димитрий знал, что девица распрекрасно ощущает их, тяжелых, чуть прохладных и ужасающе живых. Они шевелились, не иначе как чудом удерживаясь на платье, но при всем том меняя места. Вот одна запястье обвила, поднялась до локтя, а рука девицы сделалась тоньше, белее.

И пузыри исчезли.

Она и вздохнула. Осторожно руку подняла.

— Так ей удобнее будет… — Глаза девица открыла-таки и теперь за змеею следила с немалым интересом, а та переползла выше, устроилась на плече, шею обвила. — У нас… водятся… полозы… иные огроменные, в двадцать саженей… батюшка говорил, что этих трогать неможно, что они жилы каменные стерегут.

— Ага. — Лешек опустился на колено и за юбку взялся. — Вы не возражаете?

— Так… наверное…

Девица слегка покраснела.