Возмездие - Элизабет Нуребэк

Осознал, какую ужасную ошибку совершил, раскаивался, я была для него всем.

Больше я не желала слушать.

Я была оглушена горем и шоком от предательства мужа. Высоко подняв голову, прошла мимо толпы журналистов у церкви Густава Васы, вошла внутрь и продолжила путь вдоль скамеек, где собралось больше тысячи людей, желающих проститься с Кэти. Заняла место в первом ряду, а Симон шел позади меня, опустив голову.

Целое море цветов, венков и букетов окружало гроб мамы. Его украшение, которое я заказала, было желтое — любимый цвет мамы. Ей нравились все цветы, но в особенности желтые. Розы, тюльпаны или гер-беры — не важно, она любила даже одуванчики, росшие повсюду вокруг нашей дачи.

— Надо всегда приносить в дом желтые цветы, это как внести пучок солнца, — говорила она с лучезарной улыбкой. Та же знаменитая улыбка, что и на фотографии, стоящей рядом с гробом.

Органная музыка, песни в исполнении певцов, сменявших друг друга, слова пастора о том, какой след оставила мама и как весь народ оплакивает ее уход. Швеция безвременно потеряла свою самую яркую певицу. Но она была не только выдающейся артисткой, она была заботливой и любящей матерью, уважаемым и неоценимым коллегой для многих музыкантов. Великим человеком. А ее божественный голос останется с нами навсегда, вопреки той пустоте, которую она оставила после себя.

Впрочем, пустота — это слишком мягко сказано. Когда взрывается гигантская звезда, возникает черная дыра. Ее невозможно увидеть, она поглощает все вокруг себя, и даже свет не может из нее выбраться.

Именно это и произошло, когда умерла мама. А теперь меня еще и предал муж. Меня засосало в пустоту, я перестала существовать. Осталась одна в темноте, и никто этого не заметил. Ни камеры, направленные на меня, ни участники похорон на скамьях за спиной, ни Симон, стоящий рядом. Даже моя собственная сестра.

Всю церемонию я просидела с прямой спиной, не уронив ни слезинки.

Потом по этому поводу задавали много вопросов следователи. По мне невозможно было понять, что я только что пережила. Не похоже было, что я так сломлена неверностью Симона, как утверждала. Скорее, я выглядела холодной и суровой. Вероятно, уже тогда я решила убить мужа.

Но слезы пролились позднее, когда их никто не видел.

Когда тебя предает человек, которого любишь и которым дорожишь больше всего на свете, это само по себе убийственно. Но то, что об этом знает весь мир, ужасно унизительно. Когда после смерти Симона бомба взорвалась, СМИ обсасывали каждую подробность и раскрыли имя той женщины, с которой он мне изменял. Я увидела ее на фотографии в газете незадолго до того, как меня перевели в Бископсберг. Красивая, молодая, с округлыми формами и рыжими волосами до талии. Она была бэк-вокалисткой в его последнем сингле, а местом их страстных встреч называли студию звукозаписи. Публиковались их многочисленные совместные фотографии, снятые в самых разных местах, строились догадки, как долго муж водил за нос Солнечную девочку. Другая женщина пребывала в полном отчаянии, говорила, что он был для нее всем. Казалось, я читала о ком-то другом, хотя и прекрасно помнила, как все это было.

После похорон для меня наступило ужасное время. Я не могла есть, не могла спать. Казалось, я перестала существовать. Дни и ночи сливались воедино, когда я наводила порядок в маминой квартире, пытаясь справиться с горем. Чувствовала себя нежеланной, отвергнутой, одинокой. Замужняя женщина, ставшая непривлекательной для мужа. Я изводила себя, задаваясь вопросом, приводил ли Симон ее в нашу квартиру — совершали ли они все то, что он так подробно описывал в переписке, на нашей супружеской постели? В глубине души я думала, что он на такое не способен, но, по всей видимости, моя вера недорого стоит.

Помимо пары звонков, когда он был выпивши, Симон оставил меня тем летом в покое.

В августе я подала заявление на развод, и тут он снова принялся мне звонить. Однажды он явился на Карлаплан, протиснулся мимо меня в квартиру и заявил, что мы должны поговорить, что не можем так легкомысленно выбросить прочь нашу любовь и все, что нас связывает. Я ответила, что это он все выбросил и вел себя легкомысленно. Он стал нервничать, поскольку я не слушала его заверений о том, что он никогда в жизни не посмотрит на другую, если только я вернусь к нему. Он стал кричать, я закричала в ответ:

— Все! Поздно! Я встретила другого. И хочу, чтобы ты ушел.

Он уставился на меня, словно бы я заговорила на другом языке. Взял мою руку и увидел, что на безымянном пальце нет кольца. Потом прошел мимо меня в спальню, остановился в дверях и обернулся. Вид у него был потрясенный:

— Кто он?

Я посмотрела, куда указывал Симон, и увидела на кровати рубашку Алекса.

— Человек, который совсем не похож на тебя, — ответила я.

* * *

Во время допросов Тони Будин хочет знать, почему Симон решил связаться со мной в августе. Если мы практически не общались после похорон в мае, то почему же начали снова?

— Я же сказала, — отвечаю я. — Он получил бумаги на развод. Наконец-то до него дошло, что он натворил, и он пришел в панику. Звонил мне постоянно, писал сообщения, хотел встретиться, поговорить.

— О чем он хотел поговорить?

— Он хотел, чтобы я перестала встречаться с Алексом, хотел, чтобы я поняла, что он чувствовал себя забытым, пока я ухаживала за больной мамой. Что другая женщина ничего не значит — все те же пустые слова, что и прежде. Но опять обсуждать все это — все равно что вытащить нож из раны и тут же вонзить обратно, да еще и повернуть, — поясняю я и взмахиваю рукой в воздухе.

Слишком поздно до меня доходит, как это воспринимается. Тони Будин смотрит на меня, потом переглядывается с Юханом Фошелем.

— Зачем бы мне снова подвергать себя всему этому? — негромко заканчиваю я, сложив руки на коленях. — Я для себя все решила. К этому времени уже оставила все позади и была счастлива с другим.

Перед новым визитом Микаэлы в тюрьму я уже не так волнуюсь, как в первый раз. Мы обе избегаем упоминать маму и папу, а вместо этого предаемся воспоминаниям.

Вспоминаем огромных щук, которые якобы водились в тростнике у мостков на даче. Обычно мы мало заботились об этих россказнях: смело прыгали в воду и плавали, пока кожа не становилась сморщенной, как изюм. Но временами, когда мы сидели на мостках,