Сталинградский калибр - Сергей Зверев

– Алексей! Как прошло? – Букин бросился обнимать Соколова, но тот отстранил взводного и усадил его на стул.

– Ленька, что это сейчас было?

– А, не бери в голову, – отмахнулся Букин. – Мы с ним цапаемся с первого дня, как ты в рейд ушел. Раздражает он меня.

– Лень, ты понимаешь, что он тебя может под трибунал подвести. Ты же командир, тебе надо уметь быть гибким во взаимоотношениях.

Букин опустил голову и промолчал. Алексей стал раздеваться и, вешая на гвоздь свою танкистскую куртку, продолжал делать внушения взводному. Букин слушал, глядя в стену. Потом неожиданно заговорил глухим странным голосом:

– Понимаешь, мы Сазоновку брали. В предыдущий день атака не получилась, откатились назад. Почти до крайних хат дошли. Я экипаж потерял. Ребята сгорели. А наутро нас опять в атаку. Как умудрились наблюдатели проворонить, где у них глаза были… Немцы ночью под снегом мины поставили. Фугасы с электроприводом. Весь взвод Плужина и напоролся на них. Сам Мефодий чуть в стороне был. А четыре танка подорвались. И экипажи не успели уйти к своим. Всех пулеметным огнем положили. А Мефодий письмо получил перед боем. Друг писал, с которым они с детства в одном дворе росли, что всю его семью фашисты убили. Он как каменный стал. Без горячности, без суеты. Говорит, теперь всю свою жизнь оставшуюся мстить буду. Больше, говорит, жить мне незачем.

– Да. – Соколов опустился на лавку с сапогом в руке. – Это горе. Эх, Плужин, Плужин.

– Выпил он перед боем тогда. Я видел, но никому не сказал. Хотел с ним вместе, но не стал. Замполит узнал. И когда он ребят потерял, Краснощеков обвинил его в неумелом руководстве боем и пьянстве, и по этой причине, мол, погибли люди. Скажи, Леша, у нас Краснощеков совсем дурак или он просто человек дерьмовый? Зачем он так?

– Не все так просто, Леня. – Соколов бросил сапог в угол и остался сидеть, шевеля уставшими босыми ногами, то поджимая, то разжимая пальцы. – Он ведь считает, что все делает правильно. Он убежден в своей правоте. Вот ведь в чем беда. Есть люди, которые всю жизнь учатся, впитывают что-то полезное, правильное. А есть такие, которые всегда во всем правы, и их не переубедить. Вот что, Леха! Ты рот на замок, больше в перепалки с Краснощековым не вступай. Я хочу в политотдел сходить, поговорить о нем.

– Как бы тебя из политотдела сразу не проводили в штрафбат.

– Ну, я теперь герой, меня лично генерал Баданов знает, – засмеялся Соколов. – Не тронут, побоятся.

В дверь вежливо постучали, а потом в хату вошел Ванюшкин. Он снял шапку, старательно вытер ноги о половичок и виновато развел руками.

– Вот вы вернулись, я ужасно рад, что вы живы, Алексей, но у меня для вас не самое приятно известие. Я с вами иду в бой. Мне разрешили с вашей ротой. Мне просто очень хочется написать про ваш рейд, о многом надо расспросить вас. Люди должны знать, как погибают солдаты. Я должен написать о гибели лейтенанта Сайдакова.

– Ну что с вами делать, – улыбнулся Соколов. – Заходите, будем ужинать.

Это был удар на последнем напряжении всех сил. Измотанный в боях корпус, понесший особенно серьезные потери в бронетехнике, прорвался к аэродрому в районе станицы Тацинской. С одной стороны, генерал Баданов знал, что отложи он хоть на сутки эту операцию, и она не удалась бы совсем. Приказ не был бы выполнен. Те резервы, сведения о которых привез Соколов, все еще не вступили в бой, и место их дислокации было неизвестно. Была и еще одна причина. Командование армией обещало 24-му корпусу незамедлительную помощь, лишь бы он прорвался и уничтожил аэродром.

Морозным вечером 21 декабря потрепанные и поредевшие головные танковые бригады, сметая на пути мелкие гарнизоны и расстреливая с ходу отступающие вражеские колонны, вышли к Большинке. Баданов хорошо понимал, что сейчас, как никогда, важен фактор неожиданности, фактор времени. Каждый упущенный день, каждый час промедления мог сорвать выполнение приказа.

– Мосты? Мосты целы? – требовал он по радио от командиров бригад. – Приказ подполковнику Нестерову и полковнику Полякову: с ходу захватить уцелевшие мосты, переправиться через реку Большая и к концу дня взять Большинку.

130-я и 54-я танковые бригады, практически не останавливаясь, пошли на мост. Потерявшие управление немецкие части не знали положения наступавших советских частей. Появление танков под Большинкой оказалось для фашистов полной неожиданностью. Расчеты противотанковых орудий бросали позиции и бежали по мостам на другой берег. Под гусеницы «тридцатьчетверок» со скрежетом легли зенитные батареи и пулеметные гнезда охраны мостов. Танки были уже на другом берегу и подходили к окраинам Большинки с севера, когда немцы попытались контратаковать.

– Темп! Темп! – приказывал по радио Баданов. – Любой ценой не сбавлять темп. В противном случае потери будут еще больше, и корпус не выполнит приказ. Только вперед! Маневрировать, менять направление удара и снова вперед! Копылов, твоей бригаде к утру взять Ильинку!

Мелкая речушка не смогла задержать танкистов. Несколько командиров проходили здесь осенью этого года и знали рельефы и особенности местности. Полковник Копылов решился на такой риск. Это точно будет неожиданностью для врага. В темноте позднего зимнего вечера части 4-й танковой бригады, взломав лед на мелководье, форсировали мелкую речушку и вышли к Ильинке, с ходу смяв боевое охранение гитлеровцев. Немцы уже поняли, что корпус Баданова пробивается на запад, поэтому в бой были брошены все резервы. Чувствуя поддержку, окопавшиеся в Ильинке полубатальон немцев и подразделение, собранное из местных казаков – изменников Родины, оказали ожесточенное сопротивление. Горели танки, разрывы разметывали целые дома. Ночь освещалась заревами от разрывов, серое пасмурное небо почернело от дыма пожарищ и удушливого чада от горевшей боевой техники.

Полковник Копылов сидел на башне танка с биноклем в руках и картой на коленях. Выслушивая доклады, он молчал, выжидая момент, когда можно будет нанести еще один удар. Вот он! Пошли, хлопцы, пошли! Атакуем! С северо-запада на Ильинку, во фланг обороняющимся, обрушились удары танковых групп при поддержке пехоты. Обойдя минные поля, разрывая заграждения из колючей проволоки, танки пробивали дорогу, а за ними шаг за шагом шла пехота. С невероятным упорством, цепляясь за каждую неровность на местности, за каждое строение, к ночи удалось зацепиться за окраину Ильинки.

И тут немцы узнали, что их подразделения разгромлены и выбиты из Большинки. Село взято, танки вышли в тыл группировки, обороняющей Ильинку. Они дрогнули и стали отходить. Еще полчаса, и они побежали, бросая технику и оружие. Когда к полковнику подвели четырех пленных казаков в немецкой форме с гитлеровскими знаками отличия, он поморщился и спросил:

– Что это?

– Это русские, стрелявшие в русских, – зло бросил комбат. – Иуды, позарившиеся на тридцать серебреников, продавшие свой народ.

– Свой? – Копылов недобро блеснул глазами, а потом поднял руку и показал на улицу, где вдоль домов укладывали погибших советских воинов, готовясь хоронить их в братской могиле. – Свой народ вон там! Вот как ведет себя народ, который любит свою Родину. Он встает на пути врага и не жалеет своей жизни. Он умирает, но не сдается. А эти… Они не могут называться советским народом, не могут называться русскими. Расстрелять! Только сорвите с них вражеские знаки. Пусть подохнут не как солдаты, воевавшие на стороне врага, а как подлые собаки!