Внутренний рассказчик. Как наука о мозге помогает сочинять захватывающие истории - Уилл Сторр

рода, людям удалось наладить превосходное взаимодействие внутри древних племен, благодаря чему последние сумели протянуть десятки тысяч лет, а иные продолжают существовать и по сей день. Более того, считается, что они отличались существенно бо́льшим равноправием по сравнению с современными формами общества. Но как им это удавалось? Как они смогли настолько изумительно сдерживать эгоистическое поведение друг друга без полиции, судебных органов и даже письменных законов?

При помощи самой ранней и зажигательной формы сторителлинга. Сплетен. Люди пристально следили за поведением остальных и всё подмечали друг за другом. Когда их истории касались людей, следующих правилам группы и ставящих во главу общественные интересы, слушатели испытывали прилив позитивных эмоций и хвалили подобное поведение. Напротив, сплетни о тех, кто из своего эгоизма нарушал правила, вызывали моральное осуждение. Такие истории побуждали к действию, а именно к наказанию – провинившихся могли пристыдить или высмеять, применить против них насилие или вообще изгнать из племени, что было равнозначно смертному приговору.

Тем самым истории поддерживали работоспособность и взаимодействие внутри племени. От них зависело наше выживание. Наш мозг работает схожим образом и сегодня. Сплетничество является повсеместно распространенной формой человеческого поведения[216]; две трети всего нашего общения посвящены социальным вопросам. Психолог Сьюзен Энгел вспоминает, что, когда она была маленькой, в гости к ее матери отведать лакомой черной икры и обменяться еще более лакомыми сплетнями заходил писатель Трумен Капоте («С возраста четырех лет и до того, как я стала подростком, я засиживалась на диване рядом, но не ради еды, а с жадностью вслушиваясь в каждую историю о друзьях и соседях, которую Трумен и моя мама обсуждали за ланчем»[217]). Энгел посвятила часть своей карьеры изучению естественного возникновения сплетен в детском возрасте и обнаружила, что, начиная с четырех лет, дети собирают информацию об истории своей семьи, слушая разговоры родителей[218]. В этом же возрасте «у них самих тоже зарождаются способности к сплетничеству»[219].

Увлеченность поведением других людей роднит детские сплетни с теми, что распространяли в племенах наши древние предки. Десятилетний школьник рассказал исследователям об однокласснике, который «точил карандаш, хотя ему было сказано этого не делать. Так что он точил его под партой. А еще, когда не разрешают читать, он просто кладет книгу на колени и постоянно смотрит туда». Такое бунтарское поведение принесло несчастному мальчику обидное прозвище Книжный червь.

Сплетни нужны, чтобы рассказывать нам, что в действительности представляют собой другие люди. Большинство из сплетен касается нарушения этических правил[220], установленных в группе. Такие истории поощряют поведение в интересах коллектива, при необходимости вызывая в нас моральное осуждение, побуждающее нас выступить против «персонажей» сплетни или, напротив, в их защиту. Нам приносят удовольствие книги и затягивают фильмы, потому что они пробуждают и эксплуатируют заложенные в нас с древних времен социальные эмоции. «Истории возникли благодаря нашей глубокой вовлеченности в общественный надзор», – пишет психолог Брайан Бойд[221]. Они «сосредотачивают наше внимание на социальной информации», будь то в форме сплетен, сценариев или книг, обыкновенно посвященных «утрированным формам поведения, которое мы естественным образом отслеживаем». Когда персонаж поступает бескорыстно и ставит общественные интересы выше личных, мы испытываем глубинное первобытное желание, чтобы его героизм не остался незамеченным, был оценен по достоинству и даже воспет. Когда действиями персонажа руководит корысть и он ставит личные интересы выше общественных, мы со страшной силой вожделеем, чтобы он был наказан. Поскольку мы не можем запрыгнуть в экран телевизора и придушить злодеев собственными руками, наш первобытный порыв к действию принуждает нас перелистывать страницу за страницей или продолжать смотреть на экран до того момента, покуда наши племенные потребности не будут удовлетворены.

Нам присуще считать бескорыстное поведение героизмом, а эгоистические поступки – злом. Бескорыстие принято считать универсальной основой всей человеческой нравственности. Этнографический анализ этических принципов 60 групп населения по всему миру выявил, что следующие правила распространены повсеместно: плати добром за добро, будь смелым, помогай близким, уважай власть, люби свою семью, будь честным и никогда не кради[222]. Все это, по сути, разные способы сказать «не ставь собственные корыстные интересы выше интересов племени».

Даже еще не заговорившие младенцы выражают одобрение, наблюдая бескорыстное поведение[223]. Исследователи продемонстрировали младенцам возрастом от шести до десяти месяцев незамысловатую кукольную постановку, в которой добрый квадрат помогает кругу забраться на вершину холма, а плохой треугольник, напротив, пытается столкнуть его вниз. Затем детям предложили поиграть с куклами, и почти каждый ребенок выбрал для этой цели самоотверженный квадрат. По словам психолога Пола Блума, это были «подлинные социальные суждения малышей»[224].

Наши истории отражают повсеместность подобной нравственной оси: бескорыстность-корысть. Литературоведы обнаружили схожие мотивы во многих мифах и произведениях художественной литературы. Исследователь мифологии Джозеф Кэмпбелл описывает ключевое испытание героя[225] как необходимость бескорыстно «отдавать себя более высокой цели… Когда мы перестаем думать только о себе и о нашем собственном существовании, мы переживаем настоящую героическую трансформацию сознания». В то же время нарратолог Кристофер Букер утверждает, что «„темные силы“ в историях олицетворяют силу эго, которая ярче всего выражена в архетипе „монстра“… Это неполноценное существо обладает огромной силой и озабочено преследованием только собственных интересов за счет любых окружающих его людей»[226].

Эмоциональные отклики существуют в виде нейронных сетей, запускающихся при обнаружении в окружающей среде чего-либо, по своей форме хотя бы приблизительно напоминающего несправедливость в ее древнем племенном смысле. Этот отклик рассказчики могут вызвать множеством различных способов. Вовсе не обязательно это будет архетипическое противостояние бескорыстного героя эгоистичному злодею. В начальных сценах романа «Гроздья гнева» Стейнбека наше возмущение вызывают не люди, а ужасающая засуха, вынудившая добросовестное и трудолюбивое семейство Джоудов покинуть свою ферму. Происходящее с ними несправедливо. Мы переживаем за Джоудов во время их опасного путешествия в Калифорнию. Мы страстно желаем, чтобы свершилась естественная справедливость[227] и они оказались в безопасности.

В «Миссис Дэллоуэй» Вирджиния Вулф изящным образом играет с подобными инстинктами. Когда Кларисса размышляет «насчет любви»[228], она вспоминает свою бывшую подругу Салли Сетон, которая «сидела на полу, обняв колени, и курила», и спрашивает себя: «Что же это еще, если не любовь?» Эпизод пробуждает наши социальные эмоции. Так проявляет себя неотъемлемое качество сплетни, а персонаж Клариссы Дэллоуэй получает крайне интересное развитие. Когда мы узнаём, что их оставшийся в далеком прошлом поцелуй – «самая благословенная в ее жизни минута… Будто мир перевернулся!» – так и не стал началом настоящей любви, мы возмущены – это несправедливо! Мы втягиваемся в