Брат Томас - Дин Кунц

Так тонко переданное эмоциональное состояние указывало на то, что моя похвала, мягко говоря, неадекватна. На таком уровне передавать чувства мог только гений.

— Кто она? — спросил я.

— Ты уплывешь, когда придет тьма? — Он лишь слегка запинался. Толстый язык ему не мешал.

— Я не понимаю, о чем вы, Джейкоб.

Стесняясь взглянуть на меня, он продолжал рисовать. Ответил после паузы:

— В некоторые дни я видел океан, но не в тот день.

— Какой день, Джейкоб?

— День, когда они пришли и зазвонил колокол.

Он, безусловно, пытался мне что-то сказать, но уловить смысл мне пока не удавалось.

— Джейкоб только боится, что поплывет не в ту сторону, когда придет темнота.

Из пенала он взял новый карандаш.

— Джейкоб должен плыть туда, где звонил колокол.

Когда он прервал работу и всматривался в незаконченный портрет, его уродливое лицо изнутри освещалось безмерной любовью.

Потом ей на смену пришла грусть.

Какое-то время он взволнованно жевал нижнюю губу.

— И темнота собирается прийти с темнотой, — добавил он, изготовившись продолжить работу с новым карандашом.

— Как это понимать, Джейкоб… темнота собирается прийти с темнотой?

Он посмотрел на разрисованное морозом и снегом окно.

— Когда опять не будет света, темнота тоже собирается прийти. Возможно. Возможно, темнота тоже собирается прийти.

— Когда опять не будет света… ты хочешь сказать, вечером?

Джейкоб кивнул.

— Может, вечером.

— И другая темнота, которая собирается прийти вместе с ночью… ты говоришь о смерти, Джейкоб?

Между зубами вновь появился язык. Покатав карандаш в пальцах, чтобы взяться поудобнее, он вновь принялся за работу.

Я задался вопросом, а не допустил ли я ошибку, так прямолинейно использовав слово «смерть». Может, он выражался иносказательно, потому что так устроен его мозг, и прямолинейность ставила его в тупик.

Какое-то время спустя Джейкоб заговорил вновь:

— Он хочет, чтобы я умер.

Под его карандашом глаза женщины наполнялись любовью.

Поскольку мои таланты ограничивались грилем и сковородой, я восхищенно наблюдал, как Джейкоб по памяти создает портрет женщины, как на бумаге появляется образ, запечатленный у него в мозгу и, вероятно, в реальном мире потерянный для него навсегда.

Я не мешал ему работать, но, поскольку пауза затянулась, а он больше ничего не говорил, спросил:

— Кто хочет, чтобы ты умер, Джейкоб?

— Кого-не-было.

— Пожалуйста, объясните.

— Однажды Кого-не-было пришел, чтобы посмотреть, но Джейкоб был полон черноты, и Кого-не-было сказал: «Пусть он умрет».

— Он приходил в эту комнату?

Джейкоб покачал головой.

— Давным-давно Кого-не-было приходил, до океана, и колокола, и уплытия.

— Почему вы называете его Кого-не-было?

— Таково его имя.

— У него должно быть и другое имя.

— Нет. Он — Кого-не-было, и нам все равно.

— Никогда не слышал, чтобы человека звали Кого-не-было.

— Никогда не слышал, чтобы человека звали Одд Томас, — указал Джейкоб.

— Вы, конечно, правы.

Взяв нож, Джейкоб принялся затачивать карандаш.

Наблюдая за ним, я не мог не пожалеть, что нет такого ножа, который заточил бы мне мозги. Если бы я сумел понять смысл простых метафор, которыми он изъяснялся, возможно, многое стало бы куда более ясным.

Конечно, каких-то успехов я добился, осознав, что означают слова «темнота собирается прийти с темнотой»: смерть придет этой ночью или одной из ближайших.

Рисовал Джейкоб замечательно, но этим его таланты и ограничивались. Ясновидящим Джейкоб не был. Его предупреждение о грядущей смерти на предчувствие не тянуло.

Он что-то видел, что-то слышал, что-то знал, чего я не видел, не слышал, не знал. Его убежденность в том, что над нами нависла смерть, базировалась на вещественных уликах, а не на сверхъестественном восприятии.

Срезав ножом деревянную оболочку, Джейкоб положил его на стол и взял листок наждачной бумаги, чтобы заострить грифель.

Размышляя над загадкой, которую являл собой Джейкоб, я смотрел в окно. Снег валил все сильнее, такой густой, что, окажись я под открытым небом и попытайся вдохнуть, он набился бы в легкие.

— Джейкоб тупой, но не глупый, — изрек он. Отвернувшись от окна, я увидел, что он впервые смотрит на меня.

— Должно быть, это другой Джейкоб, — заметил я. — Здесь я тупого не вижу.

Он тут же сместил взгляд на карандаш, отложил в сторону листок наждачной бумаги. Произнес другим, напевным тоном:

— Тупой, как моховик, угодивший под грузовик.

— Тупые не рисуют, как Микеланджело.

— Тупой, как большая ворона, на которую села корова.

— Вы повторяете то, что где-то слышали, не так ли?

— Тупой, как пес, сующий нос под хвост.

— Хватит, — попросил я. — Хорошо? Хватит.

— Но это еще далеко не все.

— Я не хочу этого слышать. Мне больно это слышать.

Он вроде бы удивился.

— Почему больно?

— Потому что вы мне нравитесь, Джейк. Вы — особенный.

Он молчал, руки его тряслись, и карандаш выбивал дробь по столу. Он посмотрел на меня, глаза переполняла разрывающая душу ранимость. Застенчиво отвел взгляд.

— Кто вам все это наговорил? — спросил я.

— Ты знаешь. Дети.

— Дети из школы Святого Варфоломея?

— Нет, дети до океана, колокола и уплытия.

В этом мире многие из нас готовы видеть только свет, который видимый, но никогда — Свет Невидимый. Каждые сутки мы сталкиваемся с темнотой, которая есть ночь, и время от времени — с другой темнотой, которая есть смерть, смерть тех, кого мы любим. Но есть и третья темнота, более постоянная, которая с нами каждый день, ежечасно, и это темнота разума, мелочность, злоба и ненависть, которые мы приглашаем в себя, за что потом нам приходится расплачиваться.

— До океана, колокола и уплытия, — повторил Джейкоб.

— Эти дети просто завидовали вам, Джейк. Потому что кое-что вы можете делать лучше, чем они.

— Не Джейкоб.

— Да, да, вы.