Дипломатия - Генри Киссинджер

Наконец, существуют государства континентального типа, — которые, возможно, станут основными ячейками нового мирового порядка. Индийская нация, возникшая в результате британского колониального правления, объединяет многоязычие, многообразие религий и множество национальностей. Поскольку она более чувствительно реагирует на религиозные и идеологические течения в соседних государствах, чем европейские нации XIX века, разграничительная линия между внутренней и внешней политикой у нее совершенно другая и намного тоньше. Соответственно Китай является конгломератом различных языков, объединенных общей письменностью, культурой и историей. Такой могла бы стать Европа, если бы не религиозные войны XVII века, и такой она еще может оказаться, если Европейский союз оправдает чаяния своих сторонников. Точно так же и обе сверхдержавы периода холодной войны никогда не были государствами-нациями в европейском смысле. Америке удалось создать четко самобытную культуру на базе многоязычного национального состава; Советский Союз представлял собой империю, включавшую в себя множество национальностей. Его государства-преемники — особенно Российская Федерация — раздираемы, на момент написания этой книги, между дезинтеграцией и новой империализацией, точно так же, как это было с Габсбургской и Оттоманской империями в XIX веке.

Все это радикально меняет содержание, методику и, что важнее всего, широту охвата международных отношений. Вплоть до современного периода различные континенты действовали в основном в изоляции друг от друга. Невозможно было бы соразмерить мощь, к примеру, Франции и Китая, поскольку у этих двух стран не было средств коммуникации. Но как только технологические возможности расширились, будущее других континентов стало определяться «концертом» европейских держав. Ни один из предыдущих международных порядков не обладал крупными силовыми центрами, размещенными по всему земному шару. И никогда еще государственные деятели не были обязаны заниматься дипломатической деятельностью в такой обстановке, когда события воспринимаются мгновенно и одновременно как руководством, так и общественностью их стран.

На каких принципах может быть организован новый мировой порядок, исходя из роста количества государств и их возможности взаимодействия? С учетом сложности новой международной системы могут ли вильсонианские концепции типа «расширения демократии» служить в качестве главного руководства для американской внешней политики и в качестве замены стратегии сдерживания периода холодной войны? Безусловно, эти концепции не были ни безоговорочным успехом, ни безоговорочной неудачей. Некоторые из самых лучших поступков дипломатии XX века уходят своими корнями в идеализм Вудро Вильсона: «план Маршалла», смелое обязательство по сдерживанию коммунизма, защита свободы Западной Европы и даже злосчастная Лига Наций, а также более позднее ее воплощение — Организация Объединенных Наций.

В то же время вильсонианский идеализм породил превеликое множество проблем. Некритическое применение принципа этнического самоопределения в том виде, как это отражено в «14 пунктах», не смогло учесть соотношение сил и дестабилизирующий эффект одностороннего преследования этническими группами целей, связанных с накопившимся за долгую историю соперничеством и давней ненавистью. Неспособность снабдить Лигу Наций механизмом военного принуждения усугубляла проблемы, лежавшие в основе вильсоновского понятия коллективной безопасности. Неудачный пакт Бриана — Келлога 1928 года, в соответствии с которым нации отвергали войну как политическое средство, демонстрировал пределы чисто юридических ограничений. Как предстояло это доказать Гитлеру, в мире дипломатии заряженное орудие часто обладает бо́льшей потенциальной силой, чем юридическое обоснование. Призыв Вильсона к Америке следовать путем демократии произвел действия большой творческой активности. Он также привел ее к таким катастрофическим крестовым походам, как Вьетнам.

Окончание холодной войны создало ситуацию, которую многочисленные наблюдатели называют «однополюсным» или миром «одной сверхдержавы». Но Соединенные Штаты на деле оказались не в самом лучшем положении, чтобы иметь возможность в одностороннем порядке диктовать глобальную международную деятельность, чем это было в начале холодной войны. Америка добилась большего преобладания, чем 10 лет назад, но, по иронии судьбы, сила ее стала более распыленной. Таким образом, способность Америки воспользоваться ею для того, чтобы менять облик остального мира по своему желанию, на самом деле уменьшилась.

Победа в холодной войне сделала еще более затруднительным воплощение вильсонианской мечты о всеобщей коллективной безопасности. В отсутствие потенциально доминирующей державы основные страны не воспринимают угрозы миру одинаково, и они также не желают идти на такие же риски в преодолении тех угроз, которые они действительно признают (см. десятую, одиннадцатую, пятнадцатую и шестнадцатую главы). Мировое сообщество вполне готово сотрудничать в деле «поддержания мира» — то есть в обеспечении существующих соглашений, не оспариваемых какой-либо из сторон, но в достаточной мере уклончиво относится к миротворчеству — то есть подавлению реальных вызовов мировому порядку. Это неудивительно, поскольку даже Соединенные Штаты до сих пор еще не выработали ясной концепции относительно того, чему они будут противодействовать в одностороннем порядке после окончания холодной войны.

Как подход к вопросам внешней политики, вильсонианство предполагает, что Америка обладает исключительными качествами, проявляющимися в неоспоримых добродетелях и неоспоримой мощи. Соединенные Штаты были до такой степени уверены в собственной силе и высокой моральности своих целей, что всегда видели себя в роли борца за собственные ценности в мировом масштабе. Американская исключительность должна была стать отправной точкой вильсонианской внешней политики.

По мере приближения XXI столетия появятся огромные глобальные силы, так что с течением времени Соединенные Штаты утратят часть своей исключительности. В обозримом будущем американская военная мощь по-прежнему не будет иметь себе равных. И тем не менее стремление Америки направить эту мощь на несметное количество мелкомасштабных конфликтов, которым мир, судя по всему, станет свидетелем в течение наступающих десятилетий — Босния, Сомали и Гаити, явится ключевым концептуальным вызовом для американской внешней политики. Соединенные Штаты, вероятнее всего, на протяжении большей части будущего столетия сохранят самую мощную в мире экономику. И все же благосостояние распространится гораздо шире, точно так же, как технологии, обеспечивающие благосостояние. И Соединенные Штаты столкнутся с экономической конкуренцией такого рода, с какой они не сталкивались в период холодной войны.

Америка останется самой великой и самой могущественной нацией, но нацией, живущей вместе с другими такими же странами; primus inter pares, первой среди равных, но тем не менее одной из ряда подобных. Американская исключительность, которая являлась неотъемлемой основой вильсонианской внешней политики, скорее всего, станет утрачивать свое значение в наступающем столетии.