Молот и крест. Крест и король. Король и император - Гарри Гаррисон

не носил. Барон мгновенно обнажил кинжал, длинную и узкую мизерикордию, предназначенную для того, чтобы колоть в сочленения лат или в глазную щель.

Намного быстрее, чем двигался барон, неуловимо для зрения взметнулась рука императора, перехватив запястье барона. Крутые мускулы перекатились под кожаными доспехами, которые все еще носил Бруно, – рывок, хруст костей, и возмутитель спокойствия врезался в стену палатки. Телохранители для проформы извлекли мечи, но не сдвинулись с места. Во многих сражениях и стычках они убедились, что их император не нуждается в защите. Он с голыми руками более опасен, чем искусный рыцарь в полном вооружении. Баварец Тассо вопросительно поднял бровь.

– Уведите его, – коротко приказал Бруно. – Он схватился за оружие в присутствии своего императора. Прислать к нему священника, а потом повесить. Его графу скажите, что я жду рекомендаций, кому передать во владение Бежье. Его людей отошлите домой. – Через мгновение он передумал. – Они могут взбунтоваться. Возьмите десяток из них, каждому отрубите левую руку и правую ногу, скажите, что это милосердие императора. А ты, преосвященство, – обратился он к епископу, – его спровоцировал. Я налагаю штраф в размере годового дохода твоей епархии. И пока ты его не выплатил, тебе дозволяется усмирять чересчур горячий нрав. Десять ударов хормейстерской плеткой ежедневно. Мой капеллан проследит за этим.

Он смотрел через стол в побледневшее лицо епископа, который очень быстро сообразил, что не следует больше ни секунды раздражать императора своим присутствием. Барон Бежье уже исчез, его увели к никогда не пустовавшим на краю лагеря виселицам. Епископ попятился, кланяясь и соображая, как бы поскорее собрать тысячу золотых солидов.

– Что там за шум? – поинтересовался император.

Тассо, брудер ордена Копья, вгляделся вдоль рядов палаток и бараков.

– Агилульф, – ответил он. – Наконец-то прибыл.

На лице императора расплылась одна из его неожиданных чарующих улыбок.

– Агилульф! Долго же он добирался. Зато это означает тысячу человек, истинных германцев, под командованием рыцарей ордена Копья. Мы сможем заменить этих мерзавцев, которые охраняют западные подходы, нашими надежными парнями. И вдобавок у Агилульфа найдется пара десятков настоящих мужчин с кнутами, чтобы заставить этих ленивых чертей в крепости работать. Ха, его ребята хорошо отдохнули на море, они будут рады взяться за дело.

Тассо кивнул. Похоже, император развеселился: в эти дни его настроение быстро менялось. Если бы болваны, устроившие склоку в палатке, получше изучили Бруно, они поняли бы, что его лучше не раздражать, когда он не в духе. А вот сейчас можно и рискнуть.

– Ты велел отрубить людям барона руки и ноги, – сказал Тассо. – Десять человек, ты сказал? Или хватит пяти? Не только руки, но и ноги, так?

Улыбка императора исчезла, он пересек палатку, прежде чем Тассо успел моргнуть или подумать о самозащите. Брудер, впрочем, и не пытался.

– Я знаю, к чему ты клонишь, Тассо, – процедил Бруно, глядя с высоты своего среднего роста в глаза высокого баварца. – Считаешь, что я слишком жесток с этими недоносками. Да, я жесток, потому что наступили жестокие времена. Мы больше не можем позволить себе неудачи. Дьявол вырвался на свободу. Я не шучу.

– Дьявол не вырвался на свободу, – вмешался другой голос, хриплый и мрачный голос дьякона Эркенберта, который пришел для доклада повелителю с испытательной площадки, где неустанно трудился над усовершенствованием осадной катапульты. – Когда это случится, мы увидим знамения в небе.

* * *

В лагере кордовского халифа телохранители тоже чувствовали себя неспокойно. Каждый вечер, когда армия останавливалась на ночлег, в землю вбивали колья для казни; каждая ночь омрачалась воплями людей, которым острие пронзало внутренности, хотя несчастные изо всех сил старались удержаться на железном кольце, не дающем умереть сразу. Поговаривали, что храбрый человек способен сам скользнуть, чтобы кол поскорее проткнул кишки и печень. Впрочем, от заднего прохода до сердца расстояние велико – слишком велико для дюжинной смелости.

Халиф пребывал в мрачном настроении из-за многочисленных поражений, непривычных для правоверных слуг пророка. Флот был сожжен и рассеян, многие войска буквально растоптаны, а остальные деморализованы, медленно и неохотно сближаясь с противником. Если в ближайшее время не поступят хорошие новости, снова будут ночные казни и вопли. Может быть, и телохранителям достанется.

Расстилая кожаный ковер и обнажая свои скимитары, телохранители молили небеса послать козла отпущения.

В запыленной одежде вошел начальник кавалерийских патрулей. За ним на веревке волокли юношу со связанными запястьями, тот пытался подняться на ноги и выкрикивал проклятия. Телохранители с облегчением переглянулись, пропуская командира. Жертва на этот вечер есть. Возможно, она утолит гнев повелителя.

Муатья не замечал зловещего взгляда халифа, он утвердился на ногах и сердито расправил изорванные одеяния.

– Ты ученик Ибн-Фирнаса, – неторопливо заговорил халиф. – Мы послали тебя сопровождать северных франков, их флот с таинственными машинами, которые должны были потопить красные галеры греков. Северяне не потопили галеры, они сбежали; по крайней мере, так нам рассказывали немногие спасшиеся – перед тем как были казнены. А что расскажешь нам ты?

– Измена! – прошипел Муатья. – Я расскажу об измене.

Никакое другое слово не могло лучше соответствовать настроению халифа. Он откинулся на подушках, а Муатья, озлобленный долгими днями молчания и всеобщего презрения в море, днями вынужденного безделья в иудейской тюрьме, начал свой рассказ: об отпадении северян от союза с арабами, об их трусливом нежелании атаковать греков, о невежественных забавах с секретами кордовских мудрецов. И хуже всего – о предательстве по отношению к пророку и его слугам, совершенном богатыми евреями, которых халиф защищал от христиан; негодяи отплатили тем, что заключили союз с пожирающими свинину и пьющими вино.

Искренность Муатьи была очевидна. В отличие от всех, с кем халиф говорил в последние недели, юноша ничуть не заботился о собственной безопасности. Стало ясно, что единственное его желание – обрушиться на врагов Дара аль-Ислама и истребить их. Снова и снова в его словах сквозил упрек халифу: повелитель слишком снисходителен, своим долготерпением он позволил тайным врагам набраться дерзости. Такие упреки халиф готов был выслушивать. Речи честного человека не гневили его.

– Когда ты пил в последний раз? – спросил под конец халиф.

Муатья выпучился на него, в своем неистовстве забыв о мучившей его жажде.

– Перед полуднем, – сипло ответил он. – Я ехал днем под палящим солнцем.

Халиф взмахнул рукой:

– Принесите шербет для этого правоверного. И пусть все узнают о его усердии. Когда он напьется, наполните его рот золотом и приготовьте почетную одежду. А теперь пошлите за нашими полководцами, флотоводцами и хранителями карт. Пусть военачальники приготовятся двинуть армию против евреев. Сначала покараем их, потом возьмемся за христиан. Враг, что внутри твоих стен,