Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Тема царя всплывала в определенные исторические дни: на пятилетней годовщине Ленского расстрела 4 апреля рабочие и солдаты Василеостровского района вынесли резолюцию, в которой потребовали «принять меры к изменению места ареста бывшего царя Николая II заключением его в крепость»[2732]. Вопрос о содержании царской семьи звучал иногда в рамках популистской риторики. Так, 24 мая на заседании рабочей секции Петросовета представители большевиков предложили отправить бывшего царя в Сибирь на золотые прииски, однако до голосования по этому вопросу дело не дошло, так как большинство участников посчитало обсуждение этого вопроса несерьезным[2733]. С другой стороны, между официальными воззваниями, прокламациями и революционной активностью толпы, нередко впадавшей в состояние аффекта, — большая разница. Распространявшиеся в России дикие самосуды, которым не в состоянии была противостоять власть, сохраняли опасность выхода ситуации из-под контроля, тем более что пропаганда леворадикальных сил активно использовала яркие метафоры, апеллируя не столько к разуму, сколько к чувствам и эмоциям толпы: «Растерявшиеся в первые дни революции контрреволюционные мракобесы… начинают обнажать свои змеиные жала. Запрятавшиеся в свои темные норы в дни гнева восставшего народа, они начинают выползать из них, когда революция стала входить в свои берега», — пугала читателей большевистская «Правда»[2734]. Неудивительно, что подобная агитация находила своих сторонников среди наиболее маргинализированных слоев общества и становилась все опаснее по мере радикализации и углубления российской революции.

Со временем вопрос о суде над Николаем Романовым все более переходил в сферу символической политики, нежели реальной практики, однако, вне зависимости от действительного положения дел, этот символ всплывал в кризисные моменты в массовом сознании призраком контрреволюции. Так, даже находясь в Сибири, Николай Романов вызывал беспокойство в определенных кругах. Когда в августе в Тобольске была задержана бывшая фрейлина М. Хитрово, приехавшая повидать Романовых по собственной инициативе, по всей России вышли статьи, рассказывавшие о великокняжеском контрреволюционном заговоре, участницей которого она якобы являлась. В то же время жители Тобольска, который в годы Первой мировой войны числился в списке лидеров по количеству заведенных дел по статье 103, испытывали к прибывшей в их город семье Николая Романова прежде всего любопытство, случаев проявления ненависти к царю со стороны местного населения зафиксировано не было: «Тоболяки простояли в созерцательных позах по колено в воде целые сутки у пристани, высматривая императорскую чету, которая 7 августа оставалась на пароходе по причине неготовности отведенных им апартаментов», — писала «Сибирская жизнь»[2735].

Октябрьский переворот, сопровождавшийся разграблением Зимнего дворца, ознаменовался очередными символическими расправами над бывшим государем. Совершивший 28 октября 1917 г. обход Зимнего А. Н. Бенуа отметил, что, хотя личные покои Николая Александровича и Александры Федоровны пострадали сравнительно мало, красногвардейцы «отвели душу» на царских портретах: по традиции штыками протыкали глаза. Был уничтожен портрет Николая II кисти В. А. Серова, над которым «всячески издевались — топтали ногами, скребли и царапали чем-то острым» (в Третьяковской галерее сохранилась авторская копия «Портрета Николая II в тужурке». — В. А.)[2736]. В 1918 г. художник И. А. Владимиров, создавая по горячим следам реалистические зарисовки, отметил в качестве характерных эпизодов революции уничтожение двуглавых орлов в феврале и царских портретов в октябре в качестве некоего продолжения традиции революционной экспрессии.

Захват власти большевиками и начало Гражданской войны актуализировали образ Николая как потенциального символа Белого движения несмотря на то, что даже среди монархистов к личности бывшего царя не было единого отношения. Историк Готье, имея в виду дискредитацию Романовых в глазах монархистов, летом 1918 г. размышлял над вероятностью раскола русского монархического движения на сторонников Михаила Романова и Вильгельма II[2737]. Однако в начале декабря 1917 г. в Петрограде распространился слух, будто Николай II с семьей бежал из Тобольска[2738]. После разгона большевиками Учредительного собрания, подписания Брестского мира, реанимировавшего слухи о том, что они — немецкие шпионы, внутренняя политическая борьба усилилась, и на ее фоне опасения советской власти перед возможностью заговора по освобождению Николая II из тобольского плена представлялись обоснованными. Петроградская «Газета-копейка» сообщала о попытке организации побега бывшего царя тобольским епископом Гермогеном и приводила слова Я. М. Свердлова, объяснявшего мотивы перевода царской семьи в Екатеринбург и ее участи: «Николай Романов является советским арестантом. До сего времени мы не имели возможность поставить вопрос о судьбе бывшего царя на очередь. Но скоро этот вопрос будет поставлен на очередь и будет разрешен»[2739].

На фоне сообщений о массовых убийствах и казнях подобный способ «разрешения вопроса» представлялся обывателям вполне закономерным. Убийство А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина матросами в январе 1918 г., последовавшая резня офицеров в Крыму казались современникам прямым следствием политики новой власти, особенно после восстановления смертной казни в июне 1918 г. В этом плане обыватели не видели особой разницы между самосудами и репрессиями власти — они воспринимались как разные проявления красного террора. В пробуждавшихся во время погромов и массовых убийств низменных инстинктах толпы проявлялась тяга к сведению счетов со всеми потенциальными врагами. Показательно, что в Севастополе в феврале 1918 г. разъяренные матросы убивали мирных жителей лишь за то, что находили в их квартирах царские портреты[2740]. Образ Николая II, таким образом, несмотря на существенное изменение статуса в 1917 г., для маргинализированных слоев общества оставался сильным раздражителем.

Еще до упомянутого заявления Свердлова массовое сознание смирилось с неизбежностью «красного суда» над бывшим императором. В этом плане показательны слухи — лакмусовая бумажка общественных настроений — о том, что царя уже везут судить в Москву. В апреле 1918 г. «Наше слово» сообщило, что Верховная следственная комиссия открывает ряд процессов над видными деятелями старого режима, первым из которых станет суд над Николаем II, в вину которому вменяется переворот 3 июня 1907 г., неправильное расходование бюджетных средств и ряд более мелких преступлений. Сообщалось, что за Николаем в Тобольск уже выехали латышские стрелки. Правда, спустя некоторое время было напечатано опровержение — оказалось, что речь шла о полном тезке императора, бывшем провокаторе[2741]. Однако в мае о привлечении Николая к суду ревтрибунала заговорили вновь. В начале июня появилась информация, что Романовых перевозят в Москву, на этот раз главным обвинением против Николая II якобы должно было стать тайное заключение в Потсдаме с Вильгельмом II устного договора, направленного против Англии и Франции[2742].