Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Верующие люди особенно тщательно искали божественные знамения в дни религиозных праздников. Одна из самых резонансных историй, обсуждавшаяся в газетах по всей России и зафиксированная в дневниках современников, произошла 1 мая 1918 г.[2695] у стен московского Кремля. В этот день советская власть впервые праздновала Первое мая, которое пришлось на Страстную среду. Власти задрапировали Кремль, хранивший следы боев ноября прошлого года, красной материей. В том числе завешенной оказалась икона Николая на Никольских воротах. На улицах звучали «Марсельеза» и «Интернационал», а с колоколен доносился печальный перезвон Страстной недели. Наложение двух праздников — пролетарского праздника трудящихся и христианского праздника Воскрешения — усилило психологическую напряженность между сторонниками и противниками новой власти. Готье записал 2 мая: «Вчера они праздновали 1‐е мая; мы сидели дома» (выделено мной. — В. А.)[2696]. Впрочем, возмущены были не только верующие: «Дали бы лучше нам на юбки», — зло произнесла женщина, наблюдавшая, как в условиях дефицита текстильной продукции большевики разбазаривают красную материю[2697]. Кое-кто из верующих, кого пролетарская музыка отвлекала от молитв, собирались перед Кремлем и недовольно обсуждали его изменившийся облик, видя в этом осквернение христианских святынь. По-видимому, уже вечером 1 мая ветром приподнимало красную материю, приоткрывая икону Николая Чудотворца, в результате чего у Никольских ворот начала собираться толпа. В конце концов ткань порвалась, и верующие увидели в этом знамение. На следующий день «пронесся слух о совершившемся чуде. Толпа бросилась к Казанскому монастырю и к Иверской часовне, требуя служить молебен. Явившееся духовенство Казанского собора отслужило молебен. Толпа все более и более наэлектризовывалась. Часть бросилась к кремлевским стенам и стала срывать красные флаги и плакаты. Были вызваны латышские стрелки, которые, чтобы разогнать толпу, дали залп в воздух. Это не помогло и толпа продолжала бушевать. Тогда были вызваны конные милиционеры, которым в конце концов удалось очистить Красную площадь от толпы»[2698]. Рязанская газета «Голос свободной церкви» не обошла вниманием эти события, а попыталась интерпретировать их в историческом контексте, вспомнив, что первое чудо с Никольской иконой произошло в 1812 г., когда она осталась невредимой при взрыве Кремля наполеоновскими войсками. Та же газета сообщала, что в октябре 1917 г. икона, к ужасу толпы, сначала бесследно исчезла, но спустя три дня ко всеобщему ликованию («Угодник помиловал нас!») невредимой явилась вновь[2699].

Подлинные и мнимые происшествия с кремлевской иконой Николая Угодника получили большой общественный резонанс. Провинциальная пресса сообщала, что в Великий четверг (2 мая) «завертелся и как будто сгорел» закрывавший ее красный флаг; в эти же дни современники заметили комету[2700].

Однако народная эсхатология существует вне официального религиозного культа, ее ощущение широкими социальными слоями оказывается глубже церковных обрядов. По меткому наблюдению М. М. Пришвина, ожидания «последних дней» в народе не столько способствовали развитию антибольшевистского движения, сколько примиряли народ с политикой новой власти, оправдывая ее эксперименты в сфере поисков социальной правды в контексте скорого Суда: «Это чувство конца (эсхатология) в одинаковой степени развито у простого народа и у нашей интеллигенции, и оно именно дает теперь силу большевикам, а не как просто марксистское рассуждение»[2701]. Более того, по мнению исследователя С. Смита, «в своем поспешном стремлении построить современное коммунистическое общество большевики запустили в ход, и прямо и опосредовано, процессы, маргинализировавшие политику, оформленную секулярным мирским языком, и вдохнули новую жизнь в религиозный и мифологический языки, претендующие на связь с трансцендентной реальностью, ориентированной на эсхатологическое спасение»[2702]. В этом ключе представляется оправданной попытка Ю. Слезкина описать большевиков как милленаристскую секту, пропагандирующую конец старого и начало нового света[2703].

Вместе с тем эсхатологические предчувствия крестьян и интеллигенции различались. Первым в меньшей степени было присуще чувство трагизма, скорее «последние времена» обретали обусловленную природными циклами предрешенность, воспринимались в контексте неотвратимых природных явлений, тогда как представители интеллигенции связывали эсхатологию в первую очередь со своим социальным существованием. В этом отношении предчувствия интеллигенции имеют более выраженный депрессивный характер. Показательно, что в начале 1918 г. М. М. Пришвин, описывая в дневнике ситуацию словами из 6‐й главы Апокалипсиса Иоанна: «Звезды почернеют и будут падать с небес», переходил к мысли о самоубийстве: «Господи, неужели Ты оставил меня, и, если так, стоит ли дальше жить и не будет ли простительным покончить с собой и погибнуть так вместе с общей погибелью?»[2704]

Так или иначе эсхатологическая тема в годы революции и Гражданской войны возникала в произведениях разных религиозных мыслителей. При этом кто-то обращался к прошлому опыту постижения Апокалипсиса, кто-то изучал его проявления в современной истории. В числе первой группы можно назвать С. Н. Дурылина, который в статье «Апокалипсис и Россия» анализировал эсхатологическую тему в творчестве К. Н. Леонтьева и В. С. Соловьева, считая их работы провидческими, таившими «ноуменальную правду». При этом во вводной части он достаточно прямолинейно обозначил актуальность своей темы: «Апокалипсис стал действительностью, потому что действительность стала Апокалипсисом… Апокалипсис, хранимый Россией в утаении, в народной заповедной таинице, стал явен и почти открыт… Слишком многим представляется и не может не представляться, что перепутье России кончилось и началось несение ею… чего? „Скиптра Зверя или `ига Христа`?“»[2705] В. В. Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» главным провидцем Апокалипсиса 1917–1918 гг. назвал Ф. М. Достоевского[2706].