Королевишны #3колбаски - Клементина Бове

Повторяю: мы раздаём автографы.

– Но у меня даже подписи нет! – Хакима в панике. – Я никогда ничего не подписывала!

Чаще всего просят расписаться на газетах со статьями про нас – и тут мы осознаём масштабы. Про нас пишут по меньшей мере восемь разных газет. «Сегодня во Франции» посвятила нам передовицу.

– Фу, самая дурацкая фотка на свете! – замечает Астрид. – Ты, Мирей, ещё ничего, хоть вниз смотришь.

Снимок спереди – все четверо в пути: на переднем плане Солнце, стремительный и божественно красивый, Бен-Гур наших дней; за ним Три Колбаски, чьи потуги не столь изящны.

– А кто это сфоткал? Почему мы не видели?

Судя по подписи, некий Рене Латрюи. Что до статьи, то она… удивительно детальна. Они знают, что моя мать – учитель философии в Бурке. Знают, что Астрид наполовину шведка. И знают – ух ты, любопытно, – что Кадер Идрис фигурирует в расследовании, связанном с французской армией.

Впрочем, сегодня именно Солнце притягивает наиболее проницательных журналистов.

– Мсье Идрис, много предположений строится на ваш счёт. Некоторые даже считают, что «Три Колбаски» – лишь отвлекающий манёвр, а на самом деле именно вы главное лицо этой эпопеи. Не планируете ли вы сорвать военный парад 14 июля, чтобы напомнить о своих правах?

Солнце надменно сияет:

– Я здесь, чтобы сопровождать сестру и приглядывать за ней и её подругами. Кроме того, для меня это физическое испытание, я адаптируюсь к новому телу. У меня нет и тени мысли сделать что-либо, что запятнало бы честь Французской армии, в которой я служил бы и по сей день, если бы это зависело только от моей воли. Спасибо, это всё.

Наевшись до отвала, мы взбираемся в сёдла, борясь с диким желанием вздремнуть.

– Так, собрались. Впереди у нас ещё дорога. Длинная дорога.

Нас облепляют мотоциклы журналистов. Чуть отстав, на хвосте, – тачка гиков (молюсь, чтоб это был не тот фанатик с радиоактивными курицами). Погода пока хорошая, но собирается дождь…

– У меня болит живот, – говорит Хакима. – Как будто там камни вниз сползают. И скребут, и царапают всё внутри.

– Это сгустки, – объясняю я, – большие комки свернувшейся крови.

– Плакать хочется, – говорит Хакима.

– Это очень больно, – поддерживает Астрид, – знаю, очень больно, мы все сочувствуем, Хакима… Это правда больно. Ты выпила ещё нурофен?

– Нет, я не хочу привыкать, а то потом не будет действовать.

– Да нет, ты что, это же не как с антибиотиками!

– Ты уверена?

– Абсолютно, я уже сколько лет его пью, у меня было раннее созревание.

– У тебя было раннее созревание, Астрид?

– Да, в восемь с половиной.

– Чёрт, восемь с половиной!

– Ага, у меня уже была и грудь, и бёдра, и месячные… Жесть просто, не могла даже в бассейн ходить.

– Ого… Да уж, Астрид, жесть, ну ты бедняжка!

– Да, было жутко, я запиралась в комнате и слушала «Индокитай» по кругу. В общем, Хакима, тебе надо выпить нурофен, всю жизнь тебе придётся пить нурофен: то месячные, то мигрень, у нас почти всегда где-нибудь болит, быть женщиной вообще одна запара…

Солнце вежливо делает вид, что не слушает.

Дорога длится жутко, жутко, жуууутко долго.

…но в конце концов мы въезжаем в Невер под мелким холодным дождём, измотанные, выжатые, обессиленные, и, конечно же, нас дожидается делегация встречающих. Меня тошнит, я подыхаю, здрасьте дамы-господа, какую вам колбаску? Нет, нет, интервью потом, мадам. Дайте нам сперва продать наши колбаски.

Ночью в Невере холодно, и Астрид храпит.

Несмотря на всю усталость, я не сплю. Смотрю на свод палатки, где на пересечении дуг болтаются по центру две верёвочки (зачем?). Лунный или, что вероятнее, фонарный свет одевает палатки в бледное кружево. Десятки мошек и время от времени какой-нибудь неловкий мотылёк тыкаются в стенки, как в театре теней.

Я тихо выскальзываю наружу. В кемпинге полная темень, но ещё только полночь, и у каких-то палаток горит свет, фонари стоят прямо на тёмной траве. Можно разглядеть силуэты тех, кто не спит, в том числе одной пары, у которой всё, похоже, в самом разгаре, – тут нужно быть эксгибиционистом или правда не понимать, что всё видно насквозь, например вздёрнутый нос и открытый рот девушки верхом на парне. Я думаю с любопытством: неужели коленям не больно в такой позиции? Конечно, смотря сколько всё продлится, но, честно, если представить, что там творится сейчас с коленной чашечкой, удобного в этом ма…

– Ты как, Мирей?

Я вздрагиваю, оборачиваюсь, и передо мной Солнце, в коляске, на дорожке к главному зданию кемпинга, лицо снизу подсвечено белым экраном айфона. Эта смелая подсветка снизу придаёт ему измождённый, почти мертвецкий вид.

– О, Кадер, привет, всё круто, шикарно, просто отлично!

– Вид у тебя… озадаченный.

– Нет-нет, я просто думала тут над одной штукой по одному поводу…

– Я могу помочь?

– Ха! Нет, конечно нет. Это всё совершенно неважно. Это про… (СОС! Скажи что угодно, что не касается позиций для секса!) Про те верёвочки, которые болтаются в палатке над головой. Зачем они вообще?

– Чтобы подвешивать фонарь, например.

– А, точно! Ну конечно! (Хлопаю себя по лбу.) Это меня и мучило. Ты не спишь?

– Нет, вот решил прогуляться.

Я подхожу к нему (темно, поэтому можно безнаказанно краснеть; пока он не почует, что у меня уши начали дымиться, всё в порядке). Украдкой замечаю, что дышит он часто и неровно.

– И ты, э-э, вот так, посреди ночи, решил прогуляться?

Он чуть трогается вперёд, и я слышу, как он то ли стонет, то ли вздыхает.

– Да, а что? Какие проблемы?

– Никаких.

– Тогда до завтра. Доброй ночи.

Он снова трогается, глубоко вздыхает, отирает лоб. Смартфон высвечивает бусины пота на шее. Я приседаю на корточки напротив, чтобы лучше видеть лицо, и он поднимает его, восковое, со впадинами, точно луна.

– Кадер, ты как?

– Ничего. Ну а ты, ты… простудишься. Доброй ночи.

Он почёсывает мне голову, будто я его кошка или дочка (тут я вспоминаю, что не мыла волосы уже два дня, и с ужасом представляю, как под ногтями у него собирается жир). Его коляска отъезжает на несколько метров, что-то падает на землю, он едет дальше, не замечая. Я окликаю:

– Эй, Кадер, у тебя тут выпал… набор для душа.

Он разворачивается, и от его взгляда – два белых круга среди луж пота – я вздрагиваю. Потом мямлю: