Город Солнца. Глаза смерти - Евгений Рудашевский

Смял и вырвал оба листка из блокнота. Понял, что так ничего не добьётся. И только возненавидит себя за собственную циничность.

Добравшись до Менделеево, позвонил Ане.

– Максим, ты там как?

В её голосе была тревога. Ни упрёка, ни обиды.

Максим рассказал о Погосяне. На всякий случай ещё раз попросил никому не болтать об этой истории – даже не упоминать «Особняк» Берга.

Никак не получалось извиниться за грубость. Стоило Максиму дождаться подходящей паузы, как Аня вдруг начинала о чём-то говорить или спрашивать. И вообще вела себя так, будто в машине ничего не произошло. Аня не хотела, чтобы Максим извинялся. Он это понял и был ей благодарен. Обещал позвонить, если узнает что-нибудь от мамы или Кристины.

Вдоль Клязьмы шёл спокойно. Слишком устал, чтобы терзать себя мыслями, и только напрягался, если видел ещё кого-то на сумрачной дороге.

В доме ждали тишина и уют. Максим за все эти годы так и не признал дом в Клушино своим, но сейчас было приятно закрыть за собой калитку, увидеть тёплый жёлтый свет в кухонном окне, услышать, как под подошвами скрипят знакомые ступени.

Мама встретила в коридоре. Обняла. По её влажному дыханию и припухшим глазам Максим догадался, что она плакала. Боялся, что мама вновь попросит на время переехать к Диме. Однако она промолчала.

– Всё будет хорошо, – прошептал он и осторожно погладил её по голове.

Неожиданно почувствовал себя по-настоящему взрослым.

Это было странное грустное чувство.

– Всё будет хорошо, – сказал он твёрже.

Не мог обещать наверняка, но знал, что готов на многое, лишь бы защитить маму и дом, который она, в отличие от сына, считала родным.

Следующая неделя прошла спокойно. История с картиной Берга никак о себе не напоминала. Кристина больше не звонила, не приезжала. Новостей о Погосяне и Абрамцеве не появлялось. Они просто исчезли – так, словно уехали в длительный отпуск. Или вовсе никогда не существовали.

Максим, к удивлению Димы и некоторых преподавателей, особенно Солдатовой, стал ходить на все занятия. Не пропустил ни одного семинара и всякий раз приходил подготовленным.

Отложив электронную книгу, стал изредка спрашивать бумажные книги у отчима. У того оказалась вполне сносная библиотека, в которой неизменно находилось всё, что Максим искал по отечественной литературе, и почти всё по литературе зарубежной. На полях он изредка встречал notabene, написанные Корноуховым и его отцом. Начал с опаской, карандашом, а затем более решительно, ручкой, оставлять собственные замечания. Получался забавный диалог: Максим отвечал на чужие реплики и не знал, ответит ли кто-нибудь на его собственные.

По вечерам, вернувшись из университета, стал заглядывать в мастерскую отчима. Корноухов в последнее время окончательно оправился и хотел наверстать упущенное – работал весь день, однако находил время ответить Максиму, когда тот спрашивал что-нибудь о наборе цáпок для сдирания коры или токарном станке.

Максим ходил вдоль книжных полок, надеясь обнаружить что-то любопытное. Так наткнулся на «Кольцо царя Соломона» Конрада Лоренца. Дима много рассказывал об этой книге, а за переделанный отрывок из неё – тот самый, где он заменил землероек на зомби, – даже получил заслуженную тройку по риторике. Максим улыбнулся, вспомнив, как Дима тогда на пути к метро разразился очередной тирадой о глупых и узколобых преподавателях. Открыл книгу. Пролистал до середины и не сдержал смех – прочитал очередную надпись, сделанную, судя по всему, отцом Корноухова.

Сам Лоренц писал: «Роберт Йеркс в течение многих лет содержал в Апельсиновом парке во Флориде большую колонию шимпанзе. Животные свободно размножались и жили так же счастливо, как живут маленькие славки в моей вольере, и гораздо более счастливо, чем вы или я». Рядом было выведено чуть размытыми буквами перьевой ручкой: «Сомнительно. Я более счастлив».

Всё шло хорошо. А в пятницу Максим проснулся ночью и вышел в туалет. Подсвечивая пол смартфоном, осторожными шагами направился в новую часть дома. Старался идти медленно, не хотел никого будить, да и сам боялся растерять остатки сна. Заметил в щели под маминой дверью свет и остановился. Тишину нарушал только прерывисто бормотавший холодильник на кухне, но Максиму показалось, что он слышит какой-то другой, необычный звук. С сомнением приблизился к маминой комнате и в следующее мгновение окончательно проснулся. Мама плакала. Затаённо, почти беззвучно. Ничем себя не выдавала, но время от времени, не сдержавшись, громко всхлипывала.

Максим не был уверен, что поступает правильно, и всё же, повернув холодную алюминиевую ручку, толкнул дверь. На него пролился полуночный свет торшера. Максим зажмурился и чуть отвернулся, давая маме время привести себя в порядок.

– Ты чего? – спросил он тихонько.

Послышался мягкий шорох шерстяной ткани, а следом звякнуло что-то стеклянное. Максим посмотрел на маму. Увидел, что она, укрытая пледом, сидит в кресле. Затравленно смотрит на него тяжёлыми раскрасневшимися глазами. По пледу веером рассыпались какие-то бумаги, а в руках у мамы – гравированный дятьковский стакан из набора, оставшегося от бабушки Корноухова, и чёрная бутылка вина. Красное сухое за двести четырнадцать рублей из зеленоградского «О’Кея». Максим иногда покупал его для мамы на обратном пути из университета. Она держала вино на кухне, добавляла в мясные блюда. Но сейчас, конечно, о готовке речь не шла. На дне стакана растеклись недопитые остатки карминовой жидкости.

Максим закрыл за собой дверь. Не должен был врываться к маме посреди ночи, но, увидев у неё вино, понял, что теперь не заставит себя уйти без объяснений.

В свете торшера комната стала особенно уютной. Геометрический узор ковра смотрелся непривычно глубоким, а хлопковые шторы, днём беспомощно просвечивавшие на солнце, сейчас казались плотными портьерами. Над рабочим столом, в тени, висела аляповатая, но по-своему красивая картина, целиком вылепленная из пластилина, – подарок от детей из дома творчества.

– Я думала, это Паша, – севшим голосом сказала мама.

Поставила бутылку и стакан на комод, возле смятого носового платка.

Максим застыл у двери. Нужно было что-то сказать, как-то объяснить своё вторжение, однако на ум приходили до того глупые, неуместные слова, что он предпочёл молчать.

– Я тебя разбудила?

– Нет. Просто услышал, что ты плачешь.

– Я не плакала… Так, грустила.

– А вино?

– Ну, Паша предупреждал, что свиные рёбрышки в винном соусе доведут до алкоголизма, – мама чуть улыбнулась.

– Не смешно.

– Максим, не играй эту роль. Тебе не идёт.

В неловкой тишине Максим опустил взгляд. Пожалел о том, что вообще проснулся сегодня ночью. Как никогда сильно почувствовал себя здесь, в этом доме и вообще в Клушино, чужим. Он теперь везде был чужим.